Иосиф Колышко - Великий распад. Воспоминания

Ничего нового в идейности П. Н. Милюкова нет, не было и быть не могло. Заимствованная от Чаадаева, Герцена, Михайловского, Стасюлевича, не говоря уже о деятелях 60-х годов – идейность эта была и есть универсально шаблонной. Она одинакова на всем земном шаре, от английского парламента до последователей Ганди и китайского гоминдана 496. На берегах Темзы, Сены, Шпрее, Тибра, Ганга, Миссисипи и Желтой реки гражданская свобода одна и та же. Быть либералом в России не было замысловатее, чем быть либералом в Азии, Африке, не говоря уже о Европе. Подвиг наших Чаадаевых и Герценов не в том, что они ее выдумали,а в том, что они ее умно и талантливосочетали с нашим прошлым и будущим, стараясь поменьше ломать и побольше создавать. Точно также вводили гражданственность Гарибальди и Мадзини в Италии, Кошут в Венгрии, Гамбетта во Франции, Костюшко в Польше и т[ак] д[алее]. На судьбе Китая, Испании и нашей собственной мы видим, что получается, когда политическая эмансипация сопровождается ломкойнациональных устоев. А на судьбе Японии, Италии, не говоря уже об Англии, мы любуемся расцветом гражданской свободы, засаженной на старой, лишь взрыхленной, почве национального единства.

Но для П. Н. Милюкова не существовало ни примеров Востока и Запада, ни скорбных ошибок Герцена. Павел Николаевич забыл о «выстреле в глухую ночь», – выстрелить ему захотелось самому, и не только выстрелить, но и создать «глухую ночь», которой, на самом деле, после освободительных реформ в России не было.

Еще раньше московских съездов, в своей газете «Речь» Павел Николаевич давал понять, что либерализм – это он (l’Etat – c’est moi) [103] Государство – это я (франц.). ; что гражданской свободы до него не было и быть не могло, и что установить ее в России без него, Милюкова, немыслимо. На съездах же, где совершилось подобие схизмы Никейского собора 497, разделились не идеи, а личности, – ибо в ту пору уже не идеи создавали личности, как в 60-х годах, а личности, для своего выявления, отрывали клочки давно существовавших идей, наматывая их, как паруса, на мачты своих честолюбий. На московских съездах разделились два себялюбивых властолюбца – Милюков и Гучков – разодрав, для личных целей, единую идею российского прогресса. И на обоих полотнищах ее зарисовали узор политики личной, устремлений данного момента, забронированного от прошлого и слепого для будущего. Кажется, на реках вавилонских нашего раскаяния все, кроме П. Н. Милюкова и Гучкова, в этом уже сознались.

Грех (или преступление) Милюкова «идейного» заключается прежде всего в том, что он создал партию, т[о] е[сть] течение в океане русской освободительной мысли, изолировав это течение от вод океана чужим катехизисом (Кизеветтера) 498и своим властолюбием.

Милюков экспроприировалрусское освободительное движение, присвоив себе подвиги и декабристов, и шестидесятников. Отлучил от огня и воды всякую мысль, если она не была специфически кадетской. Создал в политике касты браминов и париев. В храме российской эмансипации, с алтарями в честь Герцена и Огарева, впускал лишь своюпаству: не принадлежащим к ней предоставлялось тесниться за изгородью этого храма. Кто не с нами, тот против нас! Лозунг этот создал у нас впервые П. Н. Милюков; а этот лозунг оторвал от берегов русской общественности целые глыбы. Что и положило начало распаду этой общественности.

От берегов русской свободы, захваченной в единоличное пользование кадет, оторвались прежде всего сгустки обывательщины, запечатленные музой Чехова – нудняки и слабняки, дяди Вани, Астровы, Ивановы, весталки и вакханки медвежьих углов, вздыхающие по Европе и Москве, вырубившие вместе с вишневыми садами свое прошлое и будущее – 9/10 российской интеллигенции, осевшей, как соли в запущенном организме подагрика, в запущенной провинциальной и поместной жизни. В этом разношерстном стаде одушевленных прекрасными намерениями, но неспособных к борьбе за жизнь слизняков («через 200 лет Россия будет неузнаваемой»), бродили одиночками и стаями зубры, гиены и шакалы, с воем об отжившем приказном строе и с хищным рычанием над чуемой уже добычей российской падали (Дубровины и Грингмуты, Ленины и Троцкие). Цитадель кадетизма, монополизировавшего русскую свободу, была для них наглухо закрыта. Ритуал кизеветтеровского катехизиса и милюковского правоверия охранялся пушками кадетской нетерпимости. Из огромного инертного тела русской общественности партийными насосами было выкачено в карликовый организм кадетизма врожденное нам свободолюбие; политическое самосознание пробуждавшейся страны было выжато, как лимон, в сосуд милюковского властолюбия. А недожатую оболочку русских надежд кадеты с презрением вышвырнули. Ее-то и подхватил Гучков, чтобы передать, вместе со своей личной местью, сначала Керенскому, а потом Ленину с Троцким.

О том, что милюковская «идейность» не заключала в себе ничего нового, что не было бы пережито и выстрадано страной (за многое, что стояло в кизе-веттеровском катехизисе, ратовали русские консервативные элементы), и что «идейность» эта, кроме властолюбия (наподобие теперешней «идейности» партии коммунистической), решительно никакого raison d’etre [104] Смысл существования (франц.). не имела, говорить и поздно, и лишне. Павел Николаевич Милюков ведь не забыл свои посещения «белого дома» Витте и таинственные обеды с гр[афом] в отдельных кабинетах Донона. Плохого и в этом нет: власти добивались и Муссолини, и Пилсудский, и сонм политиков всех стран. В «идейности» П. Н. Милюкова плохо лишь то, что борьбу за власть он вел «негодными средствами».

Негодность их и в стратегии, и в тактике. Эта последняя у П. Н. Милюкова сводилась и сводится к системе уколов, оскорблений, извращений, подсидки, а главное – возбуждении против своих политических врагов массовой ненависти. Макиавеллизма как тонкости политической борьбы Павел Николаевич не проявил; но макиавеллизмом как беззастенчивостью и жестокостью пользовался широко. Выпустив на трибуну Государственной] думы экспансивного Родичева, чтобы возвестить о «столыпинских галстуках», и корректного Набокова, чтобы унизить перед властью законодательной власть исполнительную 499, – Милюков подготовил почву, на которой впоследствии он требовал неповиновения власти (после роспуска 1-ой Думы), ездил на спинах «левых ослов», сначала осудил, а потом благословил великую войну, сначала пригрел, а потом оплевал Протопопова, сначала оплевал, а потом пригрел Бурцева, и подал сигнал к всероссийскому бунту (клеветой на монарха). Но и не это даже, по существу, криминальное (в дни войны) поведение общественного деятеля следует ему поставить в главный минус: есть минус для всякого «идейного» политика еще толще – бестактность. А этот минус, как свидетельствует всемирная история, не прощается.