Иосиф Колышко - Великий распад. Воспоминания

Так в тексте.

В архиве Министерства финансов по отделу пограничной стражи имеется дело «о прапорщике Гучкове». Историк русской революции должен будет его перелистать. Я видел эту синюю папку на столе у Витте. Тогда предполагался кабинет общественных деятелей. Витте освежал свою память о Гучкове.

– Вот коллективное ходатайство служащих на Восточно-Манчжурской дороге об удалении прапорщика охраны этой дороги, купеческого сына Гучкова. Десять лет тому назад я вынужден был Гучкова удалить 509; теперь мне приходится его пригласить… От бретера и насильника до министра у нас – один шаг…

Как и у Милюкова, у Гучкова далеко впереди России стояло собственное «я». Оно и было центром его политического кредо. И даже, пожалуй, тучковское самодовление превосходило милюковское, – потому что, рядом с Милюковым, Гучков – неуч. Его стремление к господству вытекало не столько из умственного, сколько из физического превосходства (храбрость) и основной черты российского купечества: ндраву моему не препятствуй!

На московские съезды Гучков попал «героем», прямо из Африки. В Африке он дрался за свободу буров. В Москве – за неволю поляков 510. Если бы Сибирь еще не была покорена, он, вероятно, устремился бы по стопам Ермака; но к началу ХХ-го века Россия была в зените своего географического единства, и влюбленному в себя купчику не оставалось ничего другого, как принять участие в ее развале.

Путей к этому было два: интернационализация и национализация страны. Эти два начала (центробежность и центростремительность), с Петра Великого, кое-как в России уживались. Волна за волной накатывали на твердый берег русской государственности: то западничество, то византийство, то космополитизм, то квасной патриотизм. Даже в течение одного и того же царствования, как при Александре I и II, эти течения сменялись, не угрожая основам государства. Параллельно с ними менялись течения политической свободы и утеснения, тоже не грозя государственным устоям. Аракчеев со Сперанским, как впоследствии Лорис-Меликов с Победоносцевым, уживались в том же доме русской государственности. Эти смены основных течений политики России, этот ритм русского самосознания, что процесс вдыхания и выдыхания, не только не мешал России богатеть и укрепляться, но даже способствовал тому. В известные исторические моменты и у русской власти, и у русского общества напрягались именно те мускулы государственного бытия, которые вводили в государственно-общественную жизнь страны и народа то или иное начало: освободительное или реакционное, интернациональное или национальное. У русской власти и у русского общества жив был еще инстинкт государственности:при Петре Iон подсказал интернационализацию, при Александре I – национализацию, в 60-х годах – либерализм, в 80-х – консерватизм.

Московские съезды, нагнав на берега русской государственности войну освободительную, этим одним еще не являлись бы истоками русской революции и не подрыли бы эти берега. Подрыв был сделан не идеями, а людьми.

Октябристов прозвали кадетами 2-го сорта. Так оно и было. Октябризм – вода, налитая в спитый уже чай, щи, сваренные на вываренном мясе. В России великое изобилие всякого рода питательных отбросов. Русские мусорщики делались богачами. Духовных отбросов в России всегда было больше, чем физических, – порой даже нельзя было разобрать, где кончается яство и начинается отброс. Со стола русской духовной трапезы безоглядно швырялись и объедки, и цельные куски. Сметка московского купчика это прекрасно раскусила. Роль политического мусорщика сулила Гучкову блага не менее пышные, чем роль политического гастронома Милюкову. В залежах российской обывательщины, что отмел от алтаря русской свободы кадетизм, было столько же маниловщины, сколько и ноздревщины, – были наивные Коробочки и кряжистые Плюшкины. Астровы и дяди Вани октябризма стоили Кизеветтеров и Винаверов кадетизма, – если не качеством, то количеством они могли дотянуть колесницу «вождя» до министерского кресла. И у них, – этих захудалых помещиков и чиновников русской провинции, – было великое преимущество над присяжными поверенными, фармацевтами и дантистами столицы, – они были подлинно русскими. Политический мусорщик, Гучков, это сообразил – и провозгласил тезис: национального единства.

Гучкову не было дела до поляков, как не было дела до буров. Но он дрался за свободу буров и готов был драться за неволю поляков. Попав с корабля на бал – из Родезии на московские съезды – оборотистый купчик мигом сообразил, какие горизонты открывает смелому авантюристу милюковская слепота и самовлюбленность. На Ленских золотых промыслах иностранцы с выгодой промывают отработанные уже пески. Расточительность кадетов в деле русской свободы далеко превзошла расточительность ленских хищников. Вся политическая Россия была завалена стремлением к лучшей жизни («в Москву, в Москву!»), которое кадеты, как не пригнанное к кизеветтеровскому катехизису, с презрением отшвырнули. Оборотистый купчик это учел. Зарылся в отбросы. И, не брезгуя решительно ничем, что попадалось среди здоровых чаяний (а попадались там и гниль затхлой реакции, и смердяковщина, и безоглядное делячество Чичиковых, и бескрайнее жульничество Кречинских), – все это перемалывая на потребу своему «ндраву», повел это стадо вздыхавших каждый о своем благополучии нудняков, слизняков и мошенников, параллельно с милюковской ратью фармацевтов и дантистов – повел прямехонько к обрыву, за которым реяли уже тени Керенских, Лениных и Троцких.

Я так долго боролся с тлетворным влиянием на русское свободолюбие кадетизма, что ныне, на развалинах загубленной родины, у меня нет ни злобы, ни мести. Я готов признать долю искренности за нашими лжеосвободителями, их трудолюбие и проч[ее]; готов согласиться, что их ошибки и преступления в значительной мере усугублялись ошибками и преступлениями власти, с которой они боролись. Но историк российского лихолетья не обойдет мимо преступлений, корнями своими вросших в души властителей русских дум той эпохи. Преступлений этих немало; ограничимся перечислением лишь главных.

Децентрализация русской власти была в программе не только либералов, но и консерваторов, – об ней не уставал взывать кн[язь] Мещерский. Это был вопрос государственный, мало или почти вовсе не связанный с режимом. (Черта еврейской оседлости была установлена при «либеральном» режиме Александра II). В вопросах русских окраин и инородческом Победоносцев далеко не сходился с Катковым, и оба они оспаривались таким ярым сторонником самодержавия, как гр[аф] Витте. Вопросы эти, как самые острые для пестротканной русской государственности, опиравшейся на центр, но поддерживавшейся широкой бахромой окраин – вопросы эти искренние русские патриоты должны были решать с особой осторожностью, с величайшим политическим тактом и даже гением. И, прежде всего, вопросы эти должны были быть занесены за скобки и российского прогресса, и русского национализма. Понял это даже такой неглубокий политик, как Александр III. Одевшись в косоворотку (в пику Германии), он не признавал «истинно русских людей», не задирал окраин и, пропев «Марсельезу», стукнув кулаком по Кушке, осадил, как муть, весь русский шовинизм. Национализм как специя к блюду русской государственности и как опора самодержавия возник лишь при Николае II. А смесь его с октябризмом дала специю, названную «истинно русской».