Иосиф Колышко - Великий распад. Воспоминания

– Переезд на ялике с Васильевского острова стоил в ту пору 45 коп[еек]. А ездить приходилось ежедневно. Для моего бюджета это было много. Но когда на Невском, на набережной, на Морской я встречал на дорогих рысаках всемогущих олимпийцев, которых не сегодня-завтра насмерть ужалит мое перо, представляя их бессильное бешенство – всемогущим ощущал себя я, бедный учитель, ездящий на ялике, и ничтожными казались мне эти банкиры и сановники, ездящие на рысаках… О, жалить, насмерть жалить!… Единственная награда таланта, единственное право и наслаждение его… Молодость, бедность… И все такое… Если бы еще раз!…

Голова патриарха с паучьим жалом падает на грудь.

Бьет пять. Замирает музыка английских часов. С дубового резного потолка чинно светят дорогие люстры. Со стен, оклеенных под кожу, глядят дорогие картины. Мраморная Психея, стыдливо закрывая классическую грудь, показывает в зеркале классическую спину. У огромного, во всю стену, зеркального окна рассвет побеждает ночь. Строгие шкафы сверкают дорогими переплетами, мягко блестит лак красного дерева, чередуясь с золотом рам, искрится бронза дорогих безделушек, манят раскрытые объятия сафьяновых кресел, – все в этом пышном кабинете дышит барством, покоем. Только заваленный письменный стол странным диссонансом свидетельствует о труде.

Когда трудится этот старец с патриархальной русской сединой, любящий ночные беседы? Когда наслаждается завоеванным кладом уюта, роскоши, красоты? В этом кабинете люди сменяют людей, не умолкает сочный голос старика, не перестают сверкать злые, умные, как два гвоздя, вбитые в огромный череп, глазки, и небольшой влажный рот-жало, то вбирается, то выбрасывается; то копит яд, то изливает его. Чего, чего не наговорено и не написано в этом дорогом кабинете! Сколько яду отсюда вылито! Сколько горя, слез, бешенства и лукавства сюда занесено! История великой страны, летопись дарованья и пошлостей великого народа – бурной и мутной рекой протекали через этот кабинет.

– Эка невидаль хороший фельетон написать, – говаривал Суворин, обидчиво вбирая свое жало. – Выпью десять чашек крепкого кофею, выкурю десяток сигар и напишу…

Говорилось это обыкновенно около 1 часу дня, когда старик после бессонной ночи вставал и небрежно, хотя и жадно, просматривал груду свежих газет. Его гвозди-глазки имели свойство не видеть газетной пошлости и впиваться лишь в даровитое. Талант он ощущал издалека. На талантливую статью он налетал, как ястреб на пташку, и мгновенно взвивался с ней и пожирал ее. И таков был навык у этого человека, таков нюх, что в час-два он обламывал работу, на которую простому смертному надо было дни.

Если талант – огонь, то Суворин был в полном смысле слова огнепоклонник. В центре его бурной, полной трагизма и комизма, взвивавшейся, как ракета на черном небосклоне и как ракета лопнувшей, жизни – был талант. Ничего он не любил и не уважал, кроме таланта. И ничего, кроме таланта, не боялся. Стяжатель, властолюбец и сластолюбец, он воздвиг лишь один алтарь и лишь одному Богу молился – дарованию.

– Важно не то, что написано, а – как написано…

Может быть, это одна из причин, почему к его газете прилип ярлык: «чего изволите». Во всяком случае, эта газета была довольно верным зеркалом России и декаданса, и, бесспорно, самой талантливой. И все тени русского таланта легли на нее. А теней этих, как известно, немало. Если талант почти везде – самодовлеющ, беспринципен, в значительной степени анормален и аморален, то талант русский, выросший на специфической почве российского быта, сгустил на себе эти тени.

Талант Суворина был изъеден российской хворью. И потому он собрал вокруг себя такие же больные таланты. И в мрачном доме на Эртелевом, в логовище самого злого и талантливого русского издателя, варился в соку жестоких российских нравов яркий русский талант.

Еще будучи «незнакомцем», Суворин съютил плеяду, создавшую успех «Нов[ого] вр[емени]»: Буренина, Ге 521, Жителя 522, Сергея Атаву 523и друг[их]. Впоследствии к ним примкнули Амфитеатров, Сигма 524и, наконец, Розанов, Меньшиков. Наиболее типичным и талантливым был последний. Между Сувориным и Меньшиковым была постоянная ссора: оба презирали друг друга и оба преклонялись друг перед другом. Скрипя зубами, издатель гнул выю перед сотрудником. Меньшиков вогнал «Нов[ое] вр[емя]» в самую мрачную реакцию и человеконенавистничество. Но автоматическая способность меныниковского таланта, необычная его гибкость заворожили старика: после каждого разрыва между ними старик брал свою палку и скакал в Царское Село, где жил Меньшиков, унижался, просил прощения. А Меньшиков каждый раз повышал построчные.

С другими он был проще. Васеньке Розанову он, например, говорил:

– Вы, Василий Васильевич, оболгали и Иисуса, и рыб (Розанов настаивал на рыбьем сладострастьи). Вы – путаник и сладострастник. И все такое… А фельетон ваш пойдет… Хоть я ничего в нем и не пойму…

К Юрочке Беляеву 525– театральному критику, забравшему аванс за 5 лет, старик чувствовал особую слабость:

– Денег? Не дам… пропьете… Вы вообще пьяница… И все такое… А фельетон пишите… И позлее…

И швырял ему чек на 500 руб.

Газета варилась ночью, под суворинским кабинетом. Снизу вверх и обратно метали гранки. Старик всем говорил, что не занимается газетой, не читает ее. Но ни одной строки не проходило без его санкции. Иные статьи его 5–6 раз летали между этажами, между редакцией и типографией: старик прикидывал и не решался. В критические моменты, когда воз увязал, старик брал палку и в халате, часов в 5 утра, спускался в редакцию. И начиналось:

– Ты, Мишка (старший сын Суворина, официальный редактор «Нов[ого] вр[емени]») 526, осел… Стоеросовый… Вы, Розанов – юродивый… Вы, Егоров – пьяница… Чего вы мне суете эту жвачку? Не надоело? Бездарность, пошлость, гниль. Пошли вон!…

Палка гуляла по воздуху, «таланты» разбегались, а маленький сын великого отца оправдывался:

– Ты вечно ругаешься, папа. Чем я виноват? Ты сам велел, а теперь я осел… Так нельзя… Я уйду…Огород копать…

О Суворине можно написать тома. Его два полушария – лик материальный и моральный – были в вечном разладе, и здесь была трагедия его жизни.

Материальный успех Суворина начался с созданием «Нов[ого] вр[емени]». Но газета эта была основана не им, а Лихачевым, как и другая русская преуспевшая газета «Русск[ое] слово» была основана не Сытиным. Оба эти крупнейшие русские газетные издателя преуспели по-разному и разный вес приобрели в русских государственности и общественности, но оба торговли печатным словом.

В руках Лихачева «Нов[ое] вр[емя]» успеха не имело. Успех начался с момента, когда перекочевали в него ядовитые фельетоны «Незнакомца» (псевдоним Суворина) из коршевских «Петербургских] вед[омостей]». Их читал весь Петербург. С Васильевского острова Суворин перебрался в шикарную квартиру на Итальянской. Ему удалось отделаться от Лихачева и привлечь в газету таких же нищих, как он, талантливых сотрудников.