Иосиф Колышко - Великий распад. Воспоминания

Личность Александра Ивановича Гучкова, с угла зрения этики и политики, безмерно тусклее, банальнее и пошлее личности Павла Николаевича Милюкова.

К плюсам А. И. Гучкова относили его личное мужество. Качество это считали духовным. Но, в последнее время, наука откопала какую-то железу, где, якобы, оно скопляется, и при уходе за которой, все люди были бы храбры. Другими словами, наука доказывает, что храбрость есть физическое здоровье, а трусость – болезнь. (Гучков – здоров, Милюков – болен). Если это так, то и тучковская храбрость будет развенчана. Но, гораздо раньше ученых, развенчали эту храбрость былые коллеги Гучкова по службе на Дальнем Востоке. Свидетели ее еще живы. И они вспоминают эпизоды, когда юный прапорщик охраны Кит[айской] Вост[очной] ж[елезной] дороги выбрасывал вещи служащих этой дороги из приглянувшихся ему квартир и плетью усмирял недовольных. Тучковское своеволие квалифицировалось тогда как хулиганство. Но ведь и хулиганство не исключает храбрости. У буров, да и в Петербурге, Александр Иванович ее, несомненно, проявил. Его дуэль с Мясоедовым (впоследствии повешенном) смаковалась «Нов[ым] вр[еменем]» и «Гол[осом] Москвы». Тогда А. И. Гучков выступил на защиту Б. А. Суворина, которого Мясоедов, за клевету в печати, публично избил. Об этой дуэли рассказывал с думской трибуны сам Александр Иванович:

– Он, Мясоедов, целил мне в лоб и промахнулся, а я целил ему в сердце и «промазал»… 516

Словечко «промазал» свидетельствует, что в дуэльных делах Александр Иванович был не новичком и, во всяком случае, более компетентным, чем в делах общественных. Но у А. И. Гучкова была и другая дуэль, в которой он не «промазал», – дуэль с императором всероссийским.

Близкий к Николаю II адмирал Нилов 517, сопутствовавший царю в его метаниях по жел[езной] дороге до приезда думских посланцев, рассказывал, что для императора больнее всего в эти трагические минуты был приезд именно Гучкова, т[о] е[сть] торжество над ним его личного врага. Из этого шекспировского конфликта император вышел с честью: свое отречение он написал до приезда делегатов и составил его с величавым тактом. Поединка с Гучковым Николай II не принял. И вернулся Александр Иванович в Государственную] думу далеко не с лицом победителя. Но вознаградил себя за псковскую неудачу министерским креслом и приказом № 1-ый 518.

Едва ли не самое сумбурное и по-российски беспардонное в «бескровной» Февральской революции и в созданной ею власти – это встреча на верхушке ее Милюкова с Гучковым. Если представить себе эту революцию в образе разудалого русского молодца, то слышится его первая после победы фраза:

– Ндраву моему не препятствуй!

Фраза эта в духе всей натуры Гучкова. Но как мог присоединиться к ней Милюков, как повторил ее Керенский?

Власть Временного правительства очутилась в руках столыпинского прихвостня, столыпинского сокрушителя и идейного террориста. Какими бы политическими выкрутасами этот факт не замазывать, не свихнувшийся мозг его не переварит. Каким образом правоверный кадет – Милюков и правоверный социалист – Керенский, могли стерпеть возле себя вдохновителя полевых судов, подручного банкира Утина, фактотума А. С. Суворина и регента газеты «Чего изволите», – этого они до сих пор не пояснили.

Возвращаясь к тому, с чего я эту главу начал, хотелось бы указать, что российские сдвиги, подразумевая под ними наши эволюции и революции, имели мало общего со сдвигами на Западе. Идеи – политическая и национальная – у нас всегда были в разладе – начиная от Чаадаева и Герцена, кончая Милюковым и Гучковым. Наши сдвиги были исключительно политическими, и ни один из них не был органически связан с нашим национальным самосознанием. Все они не укрепляли, а ослабляли наше национальное чувство, и это вследствие нашего политического дальтонизма. В политике мы не различали зеленого цвета, а лишь красный. Ядалек от мысли, что кадеты заведоморазрушали русскую государственность в период от 1905 до 1917 гг.; но что они все для этого сделали, кажется, бесспорно. Один уже возглас Милюкова в разгаре войны, обращенный к монарху и ко всему человечеству, «глупость или предательство», – разве не удар по коренным национальным устоям?! А «дворцовый переворот»? И разве было бы так легко большевикам овладеть 1/6 частью земного шара, если бы в этой гигантской империи не было в корне подрыто национальное чувство?! Что же другое, как не это чувство, спасло и спасает от большевизма остальное человечество? Не оттого ли так легко было победить у нас большевистской экономике, что у нас выцвела этика и запуталась среди трех сосен (кадетизма, октябризма и социализма) политика?! После 10 лет стряпни исключительно политической, перед загадкой великой войны и под страхом потери влияния, Милюков ухватился за стряпню националистическую. Но так как здоровый национализм вообще чужд его душевному складу сухого ученого, то и расходное национальное чувство, потребное для данного момента, Милюкову пришлось, по выражению Витте, «вздрючить». И получился тот империализм, шовинизм, что вынудил его, даже после свержения императора, повторять императорские лозунги («война до победного конца»). Милюков до сих пор убежден, что свалила его с министерского кресла «германская интрига» 519. А, по моим сведениям, главная надежда немцев, пославших Ленина, опиралась именно на милюковский империализм. Чем яростнее он был, тем больше шансов на успех, по мнению немцев, имел ленинский интернационализм.

В противность Милюкову, Гучков, делавший при царе карьеру на национализме, когда царя потребовалось свергнуть, ударился в политику. Но так как в политике он был младенцем, и самая политика в его руках была лишь орудием мести, то и тучковская революция оказалась шаблонным бунтом. Милюков «вздрючил» свое национальное чувство, Гучков – политическое. Два импотента в понимании того, что составляло смысл и секрет бытия России – гармония ее политического и национального начал, – отдали страну во власть начала третьего – разбойного материализма и интернационализма.

Пятый час утра. Рабочий кабинет Суворина. Сквозь тяжелые, малинового бархата, гардины пробивается мутный петербургский рассвет. У заваленного письменного стола, спиной к нему, кутаясь в шелк дорогого халата, застыл волосатый и бородатый старик. Лик патриарха, поза мецената, голос раскормленного дьячка. Старик вспоминает. Вспоминает он всегда в этот ночной час, на переломе дня и ночи, в предутренней тишине, предсказывающей грядущие шумы. Ибо только в этот час огромный суворинский дом в Эртелевом пер[еулке] – гнездо расплодившейся, когда-то нищей, а ныне богатой, когда-то бессильной, а ныне могучей семьи, – только в этот час перелома дня и ночи патриарх этой семьи, хозяин самой распространенной, влиятельной и богатой русской газеты, участвующей в управлении великой страной, безответственный, но всесильный, – только в этот час отдыха и правителей, и правимых, сильных и слабых, проскользнувший со дна русской жизни к верхам ее, талант, безобидная личинка, превратившаяся в скорпиона, захудалый учителишка – в первого русского издателя и журналиста – любит вспоминать об этом чудесном превращении, смаковать его и бесшумно, нутром, смеяться над этим чудом. У Лермонтова: «По небу полуночи ангел летел» 520… Если летел он над Эртелевым пер[еулком], то душу, которую он нес, здесь перехватили, ангельскую кротость вытравив внешней злостью. Вот о чем к закату ночи любит Суворин вспоминать.