Иосиф Колышко - Великий распад. Воспоминания

Отбросив заботу о русской государственности, оба властителя тогдашних дум, Милюков и Гучков, шагали к власти через волчьи ямы и капканы, расставленные для этой государственности революционерами справа и слева. Кадеты подтягивали себе на помощь трудовиков и социалистов, октябристы – националистов и «зубров». Внутренняя борьба во всех четырех Думах была борьбою не за народное благо, не за крепость русской государственности, а за благо личное, за власть.А так как во всех четырех Думах были лишь два основных противника – Милюков и Гучков (Пуришкевич и Чхеидзе сплошь и рядом голосовали вместе), то и весь короткий период российского парламентаризма свелся к этому единоборству. Формулируя главное преступление кадет и октябристов, я бы сказал, что, в погоне за власть, кадеты заболотили русскую политическую мысль слева,октябристы – справа.Без Милюкова не было бы Керенского с Чхеидзе, как без Гучкова не было бы Маркова с Балашевым.

Ложной и бездарной стратегииобеих групп с их вождями соответствовала и их ложная, бездарная тактика.И она определилась их отношением к Столыпину, как к самому видному центру тогдашней государственной власти.

В лице молодого «штык-юнкера» (по выражению Витте) Столыпина судьба послала русской государственности и общественности последний якорь спасения. Столыпин не был умен, но был талантлив. И он не был бюрократом. И не был, как Витте, гр[аф] Толстой и Дурново, трусом. Столыпин был сырым материалом, из которого русская общественность могла вылепить подходящего для данной эпохи государственного мужа. Если бы Милюков не встал перед Столыпиным в позу непримиримого врага, а Гучков – нестерпимого лакея, история России была бы иной. Было несколько дней, первых после назначения Столыпина, когда, казалось, судьба сжалилась над Россией: гр[аф] Игнатьев угощал у Донона кадетского вождя, и уже был готов список кабинета общественных деятелей 511. Но взрыв на Аптекарском острове его разметал 512.

Злейший враг России не мог бы продиктовать иного политического узора, как тот, что разостлался после этого взрыва. Две общественные силы (других, легальных, в ту пору не было) – обе во имя свободы,встали по отношению к власти в диаметрально противоположные позы, взаимно друг друга парализуя. Милюков высунул Столыпину язык, Гучков – разостлал перед ним спину. Милюков оппонировал всякоймере власти, Гучков расписался даже под полевыми судами. Кадетизм дразнил общество «столыпинским галстуком», октябризм пел гимн столыпинскому гению. В стране, добивавшейся, после полувека борьбы, признаков гражданской свободы, две волны отметали эту свободу, одна – к насилию революционному, другая – к насилию реакционному. Орган Милюкова «Речь» специализировался на перебранке с органом Столыпина «Россия». А из-за московских прилавков улюлюкал, разжигая гражданский пожар, орган Гучкова «Голос Москвы». Вся русская политическая жизнь этих важнейших в эмансипации России лет превратилась в мышиную возню политических карьеристов, сводившуюся к распре Бобчинского и Добчинского. В результате ее нежные ростки русской свободы обмотались «думской вермишелью», а наглая распоясанность Пуришкевичей и Марковых, Чхеидзе и Алексинских взрастила голенастый стебель российского бунта.

Разодрав завесу русской свободы в начале борьбы, соперники наскоро заметали ее в конце. Милюков делал революцию в стенах парламента, Гучков – на улицах. Милюков свергал режим, Гучков – Николая II. Честолюбие ученого и честолюбие авантюриста заплелись в повязку, наглухо закрывшую их политический горизонт. И Милюков, и Гучков знали, чем грозил русский бунт в разгар великой войны. Но кадетизм катился по инерции, развитой еще в пору Столыпина, а октябризм развил эту инерцию в самые последние дни. Октябристов тащил к бунту один лишь Гучков, – тащил из личной мести.

В свое время и Мирабо мстил Людовику XVI. Но ползучий укус московского купчика мало схож с ястребиным налетом французского маркиза. Февральская революция была решена в июле 1916 года, после приема в Царском членов Государственной думы, когда Николай II, обходя представлявшихся, рассеянно спросил Гучкова:

– Вы от какой губернии? [106] Факт этот ныне Гучков отрицает. Но свидетелями его являются живые еще коллеги Гучкова по 4-ой Государственной] Думе (прим, автора). 513

Вчерашнего председателя Государственной думы качнуло 514. Свергнуть дерзкого монарха решено было тотчас по возобновлении сессии Государственной думы. С этим решением приезжал в Стокгольм Стахович. И осенью 1916 г. воробьи с крыш кричали в России и на Западе о грядущем «дворцовом перевороте». Таковы основныепреступления кадет и октябристов. Нужно ли перечислять серию побочных?

Русское освободительное движение длилось сто лет. Начавшись при Сперанском, через головы декабристов и шестидесятников, оно докатилось до кадет и октябристов. Подвижников на этом тернистом пути была бездна: ни один народ не записал на свои скрижали такого количества политических мучеников. Начиная со Сперанского, через Пестеля, Герцена, Огарева, Чернышевского, вплоть до Достоевского, Тургенева, Плещеева и даже Стасюлевича и Арсеньева, не говоря уже о Пушкине и Льве Толстом, – синодик русских выдающихся людей, душу свою положивших за русский прогресс, – бесконечен. Во главе его стоял великий Петр. За ним тянутся Петры малые, Иваны и Сидоры, отдавшие свою кровь в темницах Шлиссельбурга, Петропавловки, в сибирской тайге, среди архангельских льдов – все за ту же русскую свободу. Жертвенность русского освободительного движения безмерна. Другого такого примера человечество не знает. Я не говорю о жертвах Каракозова, Желябова, Балмашева, Сазонова, – жертвы эти зачеркиваются преступлениями. Но разве среди петрашевцев, толстовцев и других освободительных течений России не было тысяч принесенных жертв без единой капли пролитой чужой крови?!

История русского освободительного движения ждет еще своего Нестора. И, когда он появится, из-под пера его брызнет правда ослепительной красоты, – правда о русском свободолюбии, – об Аврааме, возведшем на костер сына своего Исаака 515. Перед этой правдой человечество еще склонится. Но, думается, правда эта не коснется ни Милюкова, ни Гучкова.

В лицах, сопутствовавших величайшей в мире катастрофе – гибели моей родины, – я ищу не только черт сближающих, но и оправдывающих. Ибо ведь все мы наш век доживаем и могли бы, словами Богрова (убийцы Столыпина) перед виселицей, сказать: «Тысяча котлет больше или меньше, – не все ли равно!» Но я пишу не для тех, кто измеряет земное существование количеством поглощенных котлет, – я пытаюсь стучать к людской совести. Быть может, и даже наверно, скорбь о потерянном, боль личных обид и разочарований во мне еще слишком сильны для такого объективного труда. Не хотелось бы, однако, подражать «мемуарам» Витте. Живой, я говорю в лицо живым. И это особенно относится к настоящей главе моего труда, где я пытаюсь очертить роль в распаде России двух главных его участников: Милюкова и Гучкова.