Майкл Грант - Греческий мир в доклассическую эпоху

Более неопровержимо было учение Пифагора о человеческой душе. Он был одним из первых греческих мыслителей, кто, пойдя по следам Анаксимена и Гераклита, начал вкладывать в подобные учения определенный нравственный смысл, — тем самым наметив в философских исканиях сдвиг: от мира — к человеку; в последующих столетиях это направление предстояло развить Сократу и Платону. Пифагор рассматривал душу одновременно и как гармоничное начало в природе человека, и как микрокосм, отвечающий макрокосму живой вселенной, так как в обоих ему виделось родство с числовыми соотношениями математического ряда; такая параллель пришлась весьма по душе Платону.

Но еще Пифагор считал — и здесь нам приходится полагаться на свидетельство его (крайне ворчливого) современника Ксенофана 23, — что душа есть падшее, оскверненное божество, заточенное в темницу тела, словно в могилу, и приговоренное к тому, чтобы пройти круг перевоплощений (цетецуйхюоц), вселяясь в людей, животных или в растения; но путем особого ритуального очищения можно все-таки вырваться из этого круга. Очевидно, в целом эта доктрина была вдохновлена не египетскими верованиями (такое мнение приводит Геродот — Приложение 1, примечание 27), а скорее — как и некоторые воззрения, бытовавшие среди милетских мыслителей, — индийскими Упанишадами, знание о которых, предположительно, распространялось через Персию.

Это ритуальное очищение, которому сопутствовало аскетичное воздержание, связывалось с поклонением Аполлону, весьма чтимому Пифагором, — так что кротонцы, разделявшие его приверженность этому культу (в котором бог выступал «очистителем»), отождествляли его с Аполлоном Гиперборейским (то есть «северным»). Эта связь с севером прослеживается и в Пифагоровых представлениях (засвидетельствованных у Аристотеля) о свойстве нетленной души временно отделяться от тела, так как эта теория «раздвоения», или билокации, была почерпнута из шаманских верований — зачастую называемых орфическими, — которые бытовали в Скифии и во Фракии (Приложение 2) 24. Из этих отдаленных стран подобные идеи каким-то образом просочились на крайний запад, где Пифагор, возможно, впервые высказал их, или, во всяком случае, привлек к ним всеобщее внимание — как рассказывали, распространяя собственные стихи под именем Орфея 25. | ш

Это искупительное очищение, полагал Пифагор, позволит душе обрести лад не только с собой и миром, но и с неизменной, вечной первоосновой истины и блага, созвучной соразмерному порядку вселенной. Пифагор утверждал, что всякий человек в силах достичь такой личной гармонии чистым мышлением, каковое он полагал высшей деятельностью, доступной людям. Иными словами, добиться своей цели можно, посвятив себя умственным изысканиям. Себя он называл «любомудром» (91X00690;), и многие соглашались с тем, что Пифагор — настоящий мудрец, который умеет объяснить, каков подлинный смысл человеческой жизни и смерти; и, по верному слову Платона, он учил проходить целиком «путь жизни». Ибо смело можно сказать, что пифагорейские взгляды на жизнь сводились к совершенно новой религии.

И в Кротоне эти взгляды привились в аскетическом братстве, спаянном общественными и религиозными узами (в том числе, совместным поклонением Музам). Вскоре это сообщество обрело мощное политическое влияние в городе: «из юношей триста человек, клятвенно обязавшихся к сохранению прав товарищества, вели отличную от прочих граждан жизнь», — и затеяли заговор против правительства, успешно его свергнув 26. Очевидно, эти события вершились при личном руководстве самого Пифагора, которому после переворота досталась роль законодателя. Но когда Пифагор уже достиг старости, кротонский аристократ по имени Килон, которого некогда отказались принять в сообщество (как будто ввиду его буйного нрава), возглавил враждебную партию, вынудившую мудреца удалиться в Метапонт. Там Пифагор и умер, — но пифагорейство продолжало процветать уже без него.

Точная последовательность этих событий остается неясной, но и до и после Пифагора Кротон продолжал набирать мощь, превращаясь в величайшую державу Южной Италии. Его восхождение стало еще более стремительным, когда сеть тайных пифагорейских обществ охватила ряд других полисов, тем самым подчинив их Кротону. Эти облеченные властью братства — устроенные, согласно Полибию, наподобие гетерий 27(и бывшие чем-то сродни союзам «вольных каменщиков»), — явились ранним и весьма характерным примером олигархического правления, основанного (как на словах, так и на деле) исключительно на выборности, а не на семейственных связях и родовой преемственности, — хотя не ясно, в какой степени пользовались предпочтением богатые соискатели.

Однако судьба Кротона не всегда оставалась безоблачной. Ему довелось понести постыдное поражение в битве на реке Сагре (Сагриано, или Турболо) — возможно, ок. 540 г. до н. э., хотя дата эта неточна, — когда 10 тысяч воинов из Локров Эпизефирийских и из Регия разгромили 130 тысяч кротонцев. Но то была лишь временная неудача. Ибо уже ок. 530 г. до н. э. — вскоре после прибытия Пифагора, который, если верить местным преданиям, способствовал поднятию духа среди граждан, — Кротон объединился со своим северным соперником Сибарисом и с Метапонтом, чтобы вместе уничтожить Сирис. А затем, ок. 510 г. до н. э., с помощью спартанского «вольного стрелка» Дориея (мелькавшего ранее в Кирене), кротонцы совершили победоносный поход на сам Сибарис, — вняв просьбам сибарисских олигархов-из-гнанников и тем самым став на некоторое время главенствующей державой Южной Италии.

Рассказывали, что эта сокрушительная победа была одержана благодаря необычайной воинской доблести Милона Кротонского, знаменитейшего из сынов этого города. Этот ученик Пифагора 28, чья панэллинская отзывчивость побуждала различные полисы к состязательности, стал самым известным греческим атлетом на все времена. Благодаря Милону за его родным городом числилось неслыханное количество побед, одержанных на Олимпиадах. Этот полулегендарный человек-гора хвалился тем, что никому еще не удавалось поставить его на колени. В 540 г. до н. э. он выиграл в Олимпии на состязании мальчиков в борьбе, а затем пять раз подряд победил уже во взрослых Олимпийских играх; кроме того, он одержал еще шесть, девять и десять таких же побед на Пифийских, Немейских и Истмийских празднествах, соответственно.

Лишь значительно позднее такой культ атлетической мощи, воплотившейся в Милоне, пошел на убыль. Так, Цицерон воображал одряхлевшего борца, оплакивающего былую силу, — и добавлял при этом, что благородство такого мужа заключалось не в нем самом, но лишь в его туловище и руках; а врач Гален, живший во II веке н. э., заметил как-то, что тот бык, которого Милон пронес на плечах, а затем съел за один день (возможно, следуя неким пифагорейским предписаниям касательно пищи), был ненамного тупее самого атлета 29.