Жорж Вигарелло - История тела Том 1 [От Ренессанса до эпохи Просвещения]

Тем не менее к концу XVII столетия происходит смысловой сдвиг, в результате которого тело короля перестает быть единственной референцией символического тела государства. Нельзя сказать, чтобы он был резким и решительным. Тело монарха не утрачивает своей показательной силы вплоть до революционных потрясений. Так, герцог де Крои, присутствовавший во время коронации Людовика XVI в 1774 году, свидетельствует о «возвышенности момента», об охватившем зрителей особом волнении, о «слезах», которые наворачивались при взгляде на то, «что можно видеть только тогда: нашего государя, облаченного в королевское сияние, на истинном троне, этот вид нельзя передать словами, настолько он потрясает» [1150] Duc de Croÿ. Journal. Цит. по: Maurepas A. de., Brayard F. Les Français vus par eux–mêmes, le XVIIIe siècle. Paris: Laffont, 1996. P. 1210. , о зачарованности присутствующих этим зрелищем, которым «они не могли… наглядеться» [1151] Ibid. P. 1211. . Королевская религия сохраняется во французских деревнях и городках XVIII века, и даже в наказах (cahiers de doleances) остается след импульсивной привязанности их обитателей к особе короля: «Жители Сен–Пьер–ле–Мель, преисполненные тем же чувством восхищения, которое они испытывают на закате ясного дня… единогласно заявляют, что их сердце не вмещает восторг любви и признательности, вдохновленный благодеянием, которое по своей милости даровал король–спаситель, которого в своем милосердии ниспослали им небеса, тронутые их бедствиями…» [1152] Цит. по: Goubert P., Roche D. Les Français et l’Ancien Régime. T. I. P. 214. Наивный образ, показывающий, до какой степени национальная идентичность по–прежнему связана с физическим, сакральным присутствием монарха.

Однако на протяжении XVIII века это присутствие подвергается тройному изменению, вначале заметному лишь просвещенной элите. Прежде всего происходит неизбежное и все большее «развоплощение» власти: многие разделяют ощущение все возрастающей сложности государственной власти, ее расплывчатости, возникающей из–за умножения действующих лиц и институтов. Государство превращается в систему, тем менее склонную к физическому олицетворению, чем более его присутствие распыляется, становится абстрактным; теперь это тяжеловесная и удаленная организация, одним из атрибутов которой является монарх, несмотря на то что, согласно праву, он — источник «основополагающего принципа» [1153] Lamoignon G. de. Discours, 1780–1790. Цит. no: Antoine M. Louis XV. Paris: Fayard, 1989. P. 174. . Символического потенциала монарха уже недостаточно для реализации символического потенциала государства, чей управленческий аппарат становится более осязаемым, анонимным и все глубже проникает в ткань общества.

Второе изменение связано с повышением автономности: расширение и умножение административных систем, социальная и экономическая диверсификация способствуют росту независимости и борьбе за сферы влияния, появляются новые символы и новые принципы идентичности. Так, все более активная деятельность парламентов затрагивала даже самые принципы коллективной идентичности: часть просвещенной элиты разделяла точку зрения д’Аржансона, который в 1759 году писал, что «вся нация говорит посредством… магистратов» [1154] D’Argenson. Journal et Mémoires. Цит. по: Maurepas A. de., Brayard F. Les Français vus par eux–mêmes, le XVIIIe siècle. P. 1099. . В этом случае собрание образует «корпус», то есть тело, которое уже не равнозначно телу короля. Появляются новые «лица», они проводят сравнение с английской моделью и расчищают место для коллективного представительства, о котором твердят Рейналь и Дидро: «Елизавета Английская приняла возражения палаты общин» [1155] Raynal G.–Th. Histoire philosophique et politique des établissemens et du commerce des Européens dams les deux Indes. Paris, 1780. T. I. P. 269. . Складываются государственные и политические идентичности, которые на могут фокусироваться (тем более воплощаться) в теле короля: «нет более предпочтительного средства, чем конституция, которая позволила бы каждому сословию граждан представлять себя» [1156] Из статьи «Представители» П. Гольбаха (История в Энциклопедии Дидро и д’Аламбера / Пер. Н.В. Ревуненковой. Л.: Наука, 1978. С. 99). . Об этом же во второй половине XVIII века говорят осторожные попытки показать относительность божественного права: «От природы никто не получал права повелевать другими людьми» [1157] Из статьи «Политическая власть» Д. Дидро (Там же. С. 88). .

Третье изменение связано с неизбежной интеллектуальной и культурной революцией: королевское тело утрачивает символический капитал по мере того, как «разумное объяснение» вещей становится все более механистическим и все менее магическим. Это парадокс «священного монарха во все более светском мире» [1158] Burke P. Louis XIV. Les stratégies de la gloire. Paris: Éd. du Seuil, 1995. P. 131. , о котором пишет Питер Берк в связи с концом правления Людовика XIV; его предчувствует уже Людовик XV, который с 1739 года перестает «возлагать руки» на золотушных, «по–видимому, не отдавая себе отчета в том, что отказ от этого обряда будет способствовать десакрализации и, соответственно, ослаблению его власти» [1159] Antoine M. Louis XV. P. 487. . Это предчувствует и Монтескьё, когда пишет об исцелении золотухи как о самой символической из всех иллюзий власти: «Впрочем, этот король — великий волшебник: он простирает свою власть даже на умы своих подданных; он заставляет их мыслить так, как ему угодно. <���…> Больше того, он внушает им, что его прикосновение излечивает их от всех болезней» [1160] Монтескьё. Персидские письма / Пер. под ред. Е.А. Гунста. М.: Гос. изд. худ. лит., 1956. С. 76. . Воплощение власти уже не кажется столь очевидным, когда, по словам Мармонтеля, каждый день «стремится вперед дух свободы, обновления, независимости» [1161] Marmontel J.–F. Mémoires. Цит. по: Maurepas A. de., Brayard F. Les Français vus par eux–mêmes, le XVIIIe siècle. P. 839. . Монарх окончательно замыкается в своих дворцах, все реже показываясь во время церемоний, которые могли бы «укрупнить» его образ. Модель сохраняется, ее размножают изображения на монетах, на гравюрах и инструментах, но она превращается в «обычный предмет», в «банальный образ», далекий от прошлого «величественного тела» [1162] См.: Baecque A. de. La politisation de la culture // Histoire culturelle de France, dir. Jean–Pierre Rioux et Jean–François Sirinelli. T. III: Lumières et Liberté. Paris: Éd. du Seuil, 1998. P. 131. .

Отсюда, безусловно, новое отношение к королевскому величию к концу XVIII столетия: так, для Людовика XVI королевское достоинство уже не является главной ценностью, его окружают люди, позволяющие себе высмеивать привычки монарха, его манеру держать себя, поступки и осанку. Когда д'Эзеке описывает ночное возвращение короля после охоты и ужина в Рамбуйе, то каждая деталь этой сцены — Людовик находится в физической зависимости молчаливо–ироничных слуг — свидетельствует о десакрализации тела: «Приехав в полусне, едва передвигая ногами, ослепленный светом факелов, он с трудом взошел по лестнице. Видевшие его слуги, уже убежденные в его разгульном образе жизни, сочли его мертвецки пьяным» [1163] Hézecques F. de. Souvenirs d’un page. Цит. по: Maurepas A. de., Brayard F. Les Français vus par eux–mêmes, le XVIIIe siècle. P. 901. . Так что уверенность герцога де Леви в том, что Людовик XVI обладал «не столь внушительной внешностью» [1164] Lévis P.–M.–G. de. Souvenirs et portraits. Цит. по: Maurepas A. de, Brayard F. Les Français vus par eux–mêmes, le XVIIIe siècle. P. 899. , как его предшественники, имеет под собой не только физические, но и культурные основания.