Фернан Бродель - Структуры повседневности: возможное и невозможное

На самом-то деле такие колебания подчиняются так называемому закону Грешэма, первооткрывателем которого, впрочем, никоим образом не был [этот] советник Елизаветы Английской. Его высказывание хорошо известно: плохие деньги вытесняют хорошие. В зависимости от длительной конъюнктуры белые или желтые монеты будут по очереди играть в руках спекулянтов или в шерстяном чулке накопителей богатств роль менее «добрых» денег, изгоняющих другие, лучшие. Естественно, такая спонтанная игра могла ускоряться вследствие бурной деятельности государственных властей, которые непрестанно упорядочивали денежную систему, повышали цену золотых или серебряных монет в соответствии с рыночными колебаниями, в редко оправдывавшейся надежде восстановить равновесие.

Если повышение было экономически оправданным, ничего не происходило или ничто не ухудшалось. Если повышение бывало слишком велико, например в случаях, когда оно относилось к золотым деньгам, все желтые монеты соседних стран начинали стекаться туда, где на них был повышенный спрос, будь то Франция Генриха III, или Тицианова Венеция, или Англия XVIII в. Если ситуация затягивалась, эти золотые деньги, оцененные сверх меры высоко, играли роль плохих денег: они вытесняли серебряную монету. Так часто будет в Венеции, а с 1531 г. такой постоянно будет причудливая обстановка на Сицилии {1382} . Поскольку было выгодно отправлять белый металл из Венеции или с Сицилии в Северную Африку и, того пуще — на Левант, можно биться об заклад, что эти передвижения, по видимости абсурдные, никогда не бывали беспричинными, что бы об этом ни думать, что бы нам об этом ни говорили теоретики того времени.

В этой сфере в зависимости от обстоятельств в любой момент могло произойти все что угодно. В июле 1723 г. в Париже Эдмон Жан Франсуа Барбье записывал в своем дневнике: «В торговле встречаешь только золото; дошло до того, что… разменять луидор [на серебряные деньги] стоит до 20 су… С другой же стороны, луидоры взвешивают… и это большая помеха. Приходится иметь в кармане маленький безмен» {1383} .

Денежная система в Европе и за ее пределами страдала двумя неизлечимыми болезнями. С одной стороны, наблюдалась утечка драгоценных металлов за границы континента; с другой стороны, эти металлы переставали обращаться из-за накоплений и старательной тезаврации. В результате двигатель без конца терял часть своего горючего.

Прежде всего, драгоценные металлы непрерывно уходили из потоков обращения на Западе — в первую очередь в Индию и Китай — уже в далекие времена Римской империи. Серебром или золотом приходилось платить за шелк, за перец, пряности, благовония и жемчуг Дальнего Востока; это было единственное средство заставить их двигаться на запад. Поэтому платежный баланс Европы в этом направлении сводился с дефицитом приблизительно вплоть до 20-х годов XIX в., если говорить о Китае {1384} . Речь шла о постоянной, однообразной утечке, о некоей структуре : драгоценные металлы сами по себе утекали в сторону Дальнего Востока через Левант, вокруг мыса Доброй Надежды и даже через Тихий океан в XVI в — в виде испанских монет в восемь реалов ( reales de a odio ); в XVII и XVIII вв. — в виде «твердых песо» ( pesos duros ) (тех самых «твердых пиастров», которые, впрочем, — и это еще одно проявление постоянства — были идентичны reales de a ocho , изменилось лишь название). И неважно, происходил ли отток металла из Кадисского залива, столь обширного, что он был благоприятен для контрабанды, из Байонны и путем активной контрабанды — через Пиренеи, или же из Амстердама и Лондона, где встречалось все серебро мира. Даже американскому белому металлу случалось отправляться на французских судах от перуанского побережья в Азию.

Другое направление «бегства» металлов — в Восточную Европу по Балтийскому морю. В самом деле, мало-помалу Запад оживлял денежное обращение этих отстававших стран, поставщиц пшеницы, леса, ржи, рыбы, кож, мехов, но зато неважных покупательниц. Именно это наметилось в XVI в. в торговле с Нарвой, окном Московской Руси на Балтику, открытым в 1558 г., а затем закрытым в 1581 г. Или в торговле, начатой англичанами в 1553 г. на Белом море через Архангельск. Таков же был и смысл торговли Санкт-Петербурга еще в XVIII в. Требовались такие вливания иностранной монеты, чтобы в ответ организовывался ожидавшийся экспорт сырья. Голландцы, которые упорствовали в оплате поставок текстильной продукцией, тканями и сельдью, в конечном счете утратили первое место в России {1385} .

Еще одна трудность: металлические деньги, на которые был такой спрос, должны были бы обращаться все быстрее. Но ведь часто наблюдалась стагнация (и в самой Европе) из-за многообразных форм накопления, против которых будут возражать Франсуа Кенэ {1386} и остальные физиократы (значительно позже — лорд Кейнс), а также из-за такого алогичного, отклоняющегося от нормы вида накоплений, как тезаврация — постоянно открытая пропасть, сравнимая разве что с такой бездной, как «жадная до серебра» Индия.

В Европе в средние века существовала страсть к драгоценным металлам, к золотым украшениям, а потом, примерно с XIII в., самое позднее с середины XIV в. — новая, «капиталистическая» страсть к чеканной монете. Но сохранялось и старинное пристрастие к драгоценным предметам. В эпоху Филиппа II гранды Испании завещали своим наследникам сундуки золотых монет, бесчисленные золотые и серебряные изделия: даже герцог Альба, умерший в 1582 г. и не имевший репутации богача, оставил своим наследникам 600 дюжин тарелок и 800 блюд из серебра {1387} . Двумя столетиями позднее, в 1751 г., Галиани оценивал тезаврированные запасы металла в Неаполитанском королевстве как вчетверо превышающие количество металла, находившегося в обращении. Он объяснял: «Роскошь сделала настолько обычными все серебряные предметы — часы, табакерки, эфесы шпаг и рукояти тростей, приборы, чашки, тарелки, что в это трудно поверить. Неаполитанцы, похожие на испанцев прошлого почти во всем, что касается нравов, находят величайшее удовольствие в том, чтобы сохранять в своих сундуках, которые они именуют scrittori и scarabattoli , старинные серебряные вещи» {1388} . Себастьен Мерсье аналогичным образом реагировал на «ничтожное и праздное» богатство Парижа «в отделанной золотом и серебром мебели, драгоценностях, в столовом серебре (vaisselle plate)» {1389} .

По этому поводу нет никаких надежных цифр. В. Лексис в старой своей работе допускал для начала XVI в. соотношение 3:4 между тезаврированным драгоценным металлом и находившейся в обращении чеканенной монетой {1390} . В XVIII в. пропорция должна была измениться, хотя, может быть, и не до уровня 4:1, о котором говорил Галиани, стремившийся доказать, что спрос на драгоценные металлы зависит не только от их использования в качестве денег. Правда, общая масса этих металлов с XVI по XVIII в. небывало увеличилась: согласно данным В. Лексиса, по грубому расчету, в пропорции 1:15 {1391} . Известные факты не опровергают этого: в 1670 г. денежное обращение во Франции было порядка 120 млн. ливров; веком позже, накануне Революции, оно составляло 2 млрд. В Неаполе в 1570 г. запасы монеты составляли 700 тыс. дукатов, а в 1751 г. — 18 млн. В XVII и XVIII вв. Неаполь и Италия были переполнены неиспользуемой наличной монетой. Около 1680 г: банкиры Генуи за неимением лучшего предлагали иностранцам свои деньги из 2 и 3 %. И сразу же многие религиозные ордена воспользовались таким чудесным источником, дабы избавиться от старых долгов из 5, 6 и 7 % {1392} .