Людмила Фойгт - Женщины Кузнецкстроя [Воспоминания. Документы. Фотографии]

Я много работала и возвращалась домой очень поздно, в час-в два ночи. Ворота у них запирались. У ворот стояла охрана. Жила я одна в келье. Отдельно стоял домик, в котором жили монашки-коровницы. Монашки были молодые, красивые, рослые. Они пускали к себе мужиков через забор. Подадут веревку, и те перелезают, Бывало, иду домой, а они под забором сидят. Ночь, луна, парк — красиво, и под кустами они сидят, парочками. Я не вмешивалась. Бегаю себе, работаю, занимаюсь большевистскими делами.

Не знаю, как было, но кто-то доложил игуменье, что ко мне приходят мужчины. Надо сказать, что ко мне туда вообще ни один человек не приходил. Игуменья вызвала меня к себе. Открывает мне дверь прислужница.

— Меня звали?

— Да-да.

Доложила она обо мне. Я захожу. Сидит она в кресле. Мантия распущена, на голове косынка. Я зашла:

— Здравствуйте.

— Свет, надо покланяться. — Она думала, что я буду на колени падать. Это у них закон такой. —Мне доложили, что вы распутная женщина, и что к вам ходят мужчины, а в нашу святую обитель не разрешается ходить мужчинам.

— Мужчины ходят к вашим монашкам.

—Как к монашкам?!

—Очень просто, к вашим монашкам.

Она вскочила:

— Вы знаете, что я с вами сделаю?!

— Вы со мной ничего не сделаете. Я член Горсовета. Если хотите, я вам докажу, где ваши монашки со студентами спят!

Как она забегает по комнате! Видно, что за всю жизнь она таких разговоров не имела. Может быть, действительно от нее скрывали. Я ей говорю:

— Вы меня опозорили, назвали распутной женщиной. Сегодня я приду в два часа ночи. Потрудитесь выйти, я вам постучу и покажу, что у вас делается. Если нет, то я поставлю вопрос в горсовете.

— Ну, хорошо, свет, но если это неправда, то за клевету на божий дом будете отвечать.

Я ушла. В этот вечер, когда я вернулась, десятки человек сидели под кустиками. Пошла я за игуменшей. Повела ее к коровнику. Взяла она охранника. Пришли туда — она как заорет, как заскачет. Те начали разбегаться. Мужчины через забор никак не перелезут. Охранник стреляет. Паника! Я ей говорю: «Ну, теперь убедились? Вот где ваши святые монашки!»

Я переехала на другую квартиру (5, Л. 280-317).

Окончила Московский Коммунистический университет им. Я.М. Свердлова. Работала на стройке по направлению ЦК партии секретарем партбюро треста «Водоканалстрой» в 1931-1933 годах. После Кузнецкстроя Харитину Безлюдную отозвали в Москву, где она проработала до пенсии.

«Звали ее Франя. Она была душой коллектива треста «Водоканалстрой». Внимательно относилась к каждому предложению и просьбе рабочих и служащих. Люди к ней шли, как к родному человеку. Почти все свое время она бьта на линии. Зимой одета в полушубок («кожух», как звала она), валенки, шапку. Летом — в плаще и сапогах. В свободное время (хотя его было совсем немного) мы читали Маркса, Энгельса, Плеханова. Она привезла из Москвы хорошую библиотеку». (Из воспоминаний А. Адоньевой (6))

На площадку я приехала в январе 1931 г. раньше, до Кузнецкстроя, я была деревенским работником, работала в полупромышленных организациях. Поэтому стройка произвела на меня особенное впечатление. В какую я обстановку попала?

Во-первых, начальник цеха шесть месяцев был в долгосрочной командировке. Технорук Круговое обвинялся во вредительстве. Цехком распустили, секретаря ячейки комсомола, бывшего кулака, тоже убрали. В цеху — страшная расхлябанность. Технического руководителя судили, обвинили, но потом выпустили. Он был тряпкой, размазней. Он придет в ячейку и ревет. Был гам Радолицкий — член партии с 1914 г., но он тоже твердой линии не проводил. Инженерно-технический персонал, среди которых было только два коммуниста, были страшнейшие оппортунисты.

В результате — сложный переплет, и в этом сложном переплете пришлось вести работу. Полный развал труддисцип-липы.

Коммунисты-инженеры меня тоже не поддерживали. Тогда я стала нажимать на них, забирать в свои руки. Хотя у меня опыта на промышленном строительстве не было, но у меня был большой опыт партийной работы. И политическая подготовка, политическая ориентировка.

В результате я всех начала прибирать к рукам. Жестокое сопротивление началось после того, как я на бюро ячейки поставила вопрос о том, что коммунист Алейников не хочет учить рабочих, занимает двойственную линию, что нам такие люди в партии не нужны. Тогда мне заявили, что я еще молодой человек, опыта не имею.

До меня секретарем ячейки был коммунист, который сейчас сбежал с площадки. До бюро они все со мной, а на бюро — в кусты. Тогда я решила избрать другую линию, линию непосредственной ориентировки на рабочую массу, и через подъем энтузиазма рабочей массы сделать соответствующий перелом в работе мне удалось. В частности, была привлечена к работе Крючкова из «Большевистской стали». Она бывала у нас на заседании. У нас на декадном совещании была плановооперативная группа, и, когда декадный план принимали, тогда резко выявилось настроение Алейникова. На этом заседании выдвинулась бригада Шидека. Это была моя опора. Шидека я тогда втянула в партию, хотя у него было много недостатков: у него были элементы рвачества, излишнее самолюбие, чисто польская натура с ее недостатками. Но я решила его принять в партию — просто надо было на кого-то опереться. Так я приняла человек 15.

Наряду с этим, когда я объявила на партийном активе и поставила резко вопрос, эти инженеры заявили, что у меня опыта нет. В результате у меня появилось такое настроение, что, может быть, я в самом деле не умею работать. Но потом начался перелом: начали в газетах констатировать подъем у рабочей массы. План пуска шамото-динасового цеха был оппортунистическим. Мы его тогда разбили: он не ориентировал рабочую массу на быстрые темпы. Там, конечно, пустили не весь цех, но кое-что пустили. В такой обстановке мне пришлось работать.

Потом приехал начальник цеха Муха. Он был очень непартийный человек. Он был коммунист, но по существу не партийный. Он считал, что рабочий класс сам по себе, а партийная организация сама по себе: это, мол, я дело делаю, а у тебя болтатели. Мне с этим товарищем приходилось вести борьбу. В результате приеха-

ла выездная сессия контрольной комиссии и исключила Алейникова из партии, а Муху предупредила, что нужна увязка с общественными организациями. Он ведь даже не знал, сколько у нас коммунистов. Его, между прочим, тогда из партии исключили.

В то время начался подъем в рабочем классе. Этот подъем тогда выразился в том, что построили 18-камерную печь, 16-камерную. Затем начали монтаж шамото-динасового отделения. Начали быстро строить печи.

Конечно, были и отсталые настроения: старые десятники, старые формы работы, артельщина. Приходилось бороться с этой артельщиной, но в результате цех начал выправляться. Но тут я сама стала чувствовать себя плохо. Я прямо с хлебозаготовок, где подорвала свои силы. Я ходила совершенно черная, забыла, что у меня есть семья... Елисеева мне говорила, что я совершенно сумасшедшей стала. Я день и ночь бывала в цеху. Когда я поставила вопрос об отпуске, меня согласились отпустить.