Фернан Бродель - Часть 1. Роль среды

Вне всякого сомнения, мы не станем чересчур увлекаться этой игрой с идеей островной обособленности. Но она объясняет многие вещи. Средиземноморские страны представляют собой группы изолированных друг от друга областей 224 , которые, однако, нуждаются друг в друге: отсюда, несмотря на разделяющие их многие дни пути или плавания, наличие постоянных сообщений между ними, облегчаемых кочеванием населения. Но эти контакты похожи на электрические разряды, мощные и прерывистые. В истории островов, как в своего рода увеличительном стекле, хорошо видны особенности этой средиземноморской жизни. Пожалуй, эта история очень хорошо помогает понять, как каждая из стран Средиземноморья сумела сохранить неповторимое своеобразие, свой ни с чем не сравнимый региональный аромат посреди такого необыкновенного смешения рас, религий, нравов, цивилизаций.

Жизнь моря увлекает в свою орбиту не только такие участки суши, как острова или узкие полоски побережья. Отголоски этой жизни достигают самых удаленных уголков континента. Море без труда входит в жизнь обращенных к нему миров и особенно таких обширных блоков суши, как полуострова. Тем более что линии соприкосновения полуостровов с разделяющими их морскими пространствами чрезвычайно растянуты. Полуострова представляют собой отдельные континенты: Иберийский полуостров, Италия, Балканский полуостров, Малая Азия, Северная Африка, которые внешне кажутся неотделимыми от Африканского материка, но на самом деле отгорожены от него громадой Сахары. То, что сказал Теобальд Фишер об Иберийском полуострове — «Это самостоятельный мир», — можно отнести и к другим полуостровам, которые похожи друг на друга и составлены из одинаковых компонентов: непременных гор, плоскогорий, равнин, из цепочек побережий и верениц островов. Сходство их ландшафтов и обычаев вызывает невольные ассоциации между ними. Упоминания о Средиземноморье, его климате, его небе, вызывают в воображении блестящие образы… Все они относятся к этим большим блокам суши, более или менее вытянутым в длину, но выдвинутым именно в море. Западные путешественники судили обычно о Внутреннем море именно по этим странам — Италии и Испании. И было бы, конечно, ошибкой вслед за ними переносить первые впечатления, составившиеся в ходе знакомства с этими привилегированными мирами, на все Средиземноморье в целом. Да, существенная часть. Но не все.

Ведь между полуостровами лежат связывающие их страны: на берегах Лионского залива — Нижний Лангедок и долина нижней Роны, эта своего рода Голландия; на Адриатике — Нижняя Эмилия и Венето; еще восточнее, на север от Черного моря — безлесные и голые территории, протянувшиеся от устья Дуная до оконечности Кавказа; наконец, уже на юге — весьма протяженная полоса берегов, к которым иногда трудно пристать, простирающаеся от южной Сирии до Габеса и Джербы в Тунисе, растянутый и бедный фасад чуждого Внутреннему морю мира.

Этому не противоречит то, что полуострова располагают самыми богатыми в средиземноморском пространстве человеческими ресурсами и возможностями. Их роль решающая, они устанавливают правила игры, они накапливают силы, а затем каждый в свое время их растрачивает; это своего рода личности, если употребить выражение Мишле, примененное им к Франции, но притом личности с более или менее развитым самосознанием. Их тяготение к единству очевидно, однако у них нет той последовательности и веры в себя, которая была у Франции эпохи Валуа, нет таких бурных порывов политической страсти, которые вспыхивали, например, в 1540 году, когда от власти был отстранен Монморанси, сторонник сотрудничества с Габсбургами 225 ; или во время длительного кризиса 1570–1572 годов, который был остановлен, хотя и не разрешен, Варфоломеевской ночью; или во время другого кризиса, еще более показательного, разразившегося на исходе столетия и принесшего молниеносный успех Генриху IV.

Но, быть может, патриоты этого полуостровного единства, предопределенного природой, стремились к нему с такой же страстью, как и сторонники объединения Франции, не столь явно предначертанного свыше?

Проявления испанского национализма не менее очевидны, чем французского. Из-за него в 1559 году оставили свои посты все советники Филиппа II неиспанского происхождения. Это ему мы обязаны многократно повторяемым суждением о французах того времени, что им нельзя доверять, что они забияки, спорщики, что они готовы отступить при первой неудаче, но упорствуют в своих притязаниях и настаивают на достигнутом. Этот национализм далеко не был однороден или широко распространен. Лишь постепенно, год за годом переживая времена великих свершений, он предстает в полном свете, вырабатывает свои каноны, цепляется за призрачную имперскую идею. В такой сложной форме он набирает силу не при Карле V или Филиппе II — его создателях, но только в XVII веке, когда империя уже клонится к закату, во времена короля-«Светила», Филиппа IV, и его советника, графа-герцога Оливареса, в эпоху Веласкеса, Лопе де Веги, Кальдерона.

В Италии все обстоит сложнее. Однако невозможно отрицать наблюдающегося и здесь подъема национального чувства, по крайней мере чувства гордости за принадлежность к итальянской нации, вытекающей из убеждения каждого итальянца, что он принадлежит к самому цивилизованному миру, в прошлом покрывшему себя неувядаемой славой. Но так ли плачевно обстоят дела в настоящем? «Нам целыми днями твердят, что испанцы и португальцы открыли Новый Свет, в то время как первыми проложили для них дорогу мы, итальянцы», — писал Банделло в начале одной из своих новелл 226 . Историк Токко старательнейшим образом описывает горечь и раздражение итальянских патриотов (опередивших в этом качестве свое время), вызванные подписанием договора Като-Камбрези, который положил конец свободе Апеннинского полуострова и предопределил окончательную побед) испанцев 227 . Как тут не вспомнить об унитаристских мечтаниях, о крике души Макиавелли, о Гвиччардини, который представил недавнее итальянское прошлое в виде единого и цельного блока 228 ? Эти разрозненные приметы указывают все же на наличие чувства национального единства.

Есть и еще один, более важный признак (поскольку политика непосредственно на него не влияет), — это расцвет тосканского языка. То же самое относится к кастильскому наречию, которое в XVI веке распространяется по всему Иберийскому полуострову. В качестве литературного языка его используют арагонские писатели эпохи Карла V. Один арагонский дворянин, современник Филиппа II, пишет свою книгу памятных записей на кастильском 229 . Этот язык завоевывает себе место даже в лиссабонских литературных кругах в славные времена Камоэнса. В то же время на нем говорят представители высших классов всей Испании, и за оборотами речи, сюжетами кастильской литературы тянутся ее религиозные сюжеты, формы ее культа: любопытна история святого Исидора, местного мадридского святого, который даже в Каталонии вытесняет старых святых, святого Авдонна и святого Сенна, покровителей многочисленных братств. В каждой стариной церкви стоят их статуи, но каталонские крестьяне в XVII веке забросили их ради нового культа 230 .