Б Пилат - Две тайны Христа. Издание второе, переработанное и дополненное

Ужас матери, качавшей только что родившуюся Иродиаду, так же как и полное молчание всех родственников, ближних и приближенных, присутствующих на этой вакханалии смерти, как бы подсознательно передавался Иродиаде, а ветер, крутивший маленькие смерчи из листьев около лежавших тел, как бы шептал: и ты, и ты…

Будучи ребенком, она помнила и не помнила в полной мере нечистые, пораженные неведомой и доселе неразгаданной болезнью руки Ирода. Возможно, болезнь эта была наказанием Божиим, но тогда возникает вопрос: во имя чего ждал так долго странный иудейский Бог, позволив Ироду войти в когорту великих злодеев, которых было только трое на протяжении двух тысяч лет? [71] Двумя другими злодеями, совершившими зверства аналогичного порядка, считались китайский император Чин Ши Хванти и Митридат Великий. Казнь любимой женщины и трех сыновей — это уж слишком даже для тысячелетий.

Глаза Ирода, темные и слезящиеся, — он плохо видел в старости — иногда вспыхивали и горели тем необузданным пламенем, которое, бесспорно, было частицей ада, вселявшейся в того или иного правителя, заполнявшего государства и провинции потоками крови. Тиберий, Калигула и Нерон, словно сговорившись, продолжили вакханалию бессмысленных убийств, пришедших с Иродом; Веспасиан и Тит уничтожили государство иудеев почти на две тысячи лет. В истории Римской империи жестокость в была в моде, однако деяния Суллы или Цезаря получили гораздо меньшую огласку. Но это прихоти истории. Последние годы жизни Ирода, имеются в виду два последних года, когда Квинтилий Вар вернулся из Африки и так же бездарно проводил свое проконсульское время, как и впоследствии руководил войсками в германских лесах, не отличались сверхъестественными жертвами. Да, за пять дней до смерти Ирод велел казнить третьего сына — Антипатра. Но еще до этого совершенно бессмысленной казнью тысяч людей, выполняемой по странной прихоти Ирода, — по одному человеку из каждой семьи начались события, породившие в стране массу сомнений и толкований. На протяжении тысячелетий не было эпохи, столько раз описанной и пересказанной миллионами людей, как период с 8 г. до н. э. по 33 г. н. э. — время жизни Христа.

Горечь, ядовитая горечь ожидаемого решения чувствовалась везде: лежала на каменистой почве, на гладкой поверхности Генисаретского озера, мелкими пылинками медленно плыла по воздуху в лучах солнца, проникающих во дворец, и, словно переговариваясь с Иродом Антипой, твердила: «Ты все равно решишься».

Горечь стояла и перед дверью: толстые прутья ее, как сталактиты, опускались сверху, плавно входя в пазы. Она могла быть отперта только личным ключом Антипы, но он небрежно бросил его в ларец, стоящий у портала, бросил и забыл, словно забыл о самом этом человеке. Заключение и содержание под стражей Пустынника только на несколько дней не имело смысла. Проповеди его, конечно, раздражали тетрарха, но законы Иудеи не позволяли держать в тюрьме человека без вины. Виноватого следовало казнить, а невиновного — отпустить, запретив ему смущать народ своими проповедями. Однако время шло, а ничего пока сделано не было. И не по вине Антипы. Он, бесспорно, выбрал бы второй вариант.

Иродиада и ее дочь Саломея — эти две кошки, разгуливающие по дворцу, как и любые кошки, были истинными его хозяйками. Их грация в каждом изгибе тел и в плавных потягиваниях, их бесконечные разговоры одновременно раздражали и возбуждали Антипу. Толстая завеса, прикрывающая выходы на два небольших балкона, часто скрывала пылающее лицо его, когда он смотрел и смотрел на Иродиаду. Затем вожделение бросало его к ней, он входил, говорил несколько малозначащих фраз Саломее и уводил ее мать. Саломея, прошедшая прекрасную дворцовую школу, оставалась серьезной и бесстрастной. За все годы ее жизни во дворце отчима ни разу она ни в чем не дала ему упрекнуть себя. Ни разу усмешка или улыбка не пробегала по ее тонким губам, так похожим на губы ее прабабки Мариамны I. Они уходили — Иродиада и Антипа, — оба серьезные и торжественные. А затем Ирод Антипа бросал ее на ложе, бросал, как любую рабыню, и тогда кошачья грация покидала Иродиаду, и она становилась порывистой и жаркой, как пламя, трепещущее в ночи на болоте, — вечное и неуловимое.

Она поднималась и опускалась, словно Харибда, всасывая в себя Ирода, свою законную добычу, чтобы извергнуть его — скорлупку несчастного корабля, стихией увлеченного не туда, куда надо, и поэтому — обреченного. Потом она уходила на омовение, далекая загадочная улыбка блуждала по ее лицу, опускалась по рукам, груди, животу и пряталась в лоне. Нельзя сказать, что во дворце не было развлечений или интриг, — совсем наоборот: этот кипящий котел из различных племен и народов, смешанных рукой Господнею на маленьком участке земли, держал в тонусе не одного правителя. И распятия иудеев, а их специально распинали перед праздниками в назидание остальным, были развлечением; и варварские греко-римские гладиаторские бои, когда рабы и иудеи, которых римляне приравнивали к рабам, должны были драться с хищниками. И что бы там ни говорили, шансов на победу у людей практически не было, иначе и быть не могло: львы слишком дороги. Были, разумеется, и другие занятия: обсуждение родственников или прокуратора, но Валерий Грат, наместник Иудеи, не был жестоким человеком и не обладал ничем примечательным. Его задачей было спокойствие в провинции, и он блестяще с ней справлялся.

Не отрываясь, смотрели они друг на друга: она — Иродиада, супруга правителя тетрархии, холеная и, кажется, всевластная; она — вышедшая на охоту кошка, лениво потягивающаяся и уже выпустившая когти на той лапе, которая устремилась к добыче, на секунду задержавшись в воздухе; она — страстная и ожидающая. Он, Иоанн Креститель, — бесстрастный, отрешенный. Так повторялось несколько раз. И ни разу Пустынник не отступил от своих принципов, взгляд его был устремлен на Иродиаду, падал на нее и проходил насквозь, не задерживаясь. Это был взгляд человека, привыкшего за годы жизни в пустыне к постоянно волнующемуся морю песка. Песчинкой больше, песчинкой меньше — что она в круговороте мироздания?! Что она для человека, чье назначение было давно известно; для человека, давшего миру Новый Обряд, первым Распознавшего, первым Указавшего на Него и оставшегося в тени. Что ему, бродящему в сумерках по пустыне под руку с Вечностью, что ему до женских чар, пусть даже чар Иродиады — этой блудливой кровосмесительницы, чье гибкое тело славилось во всей Иудее, что ему до этой женщины?! Вечность — его подруга и спутница, казалось, была довольна его постоянством и в награду сулила нечто большее, чем гибкое тело или молчаливый зов Иродиады: она сулила ему пристанище в ряду своих подданных, а свободных мест в этом ряду было очень и очень мало. Пустынник выбрал Вечность — это было его право. Но каждый обязан платить за свой выбор, и судьба очень скоро потребовала с него плату. А в роли мытаря выступила Иродиада. Ее кошачья натура проявилась здесь в полной мере: она прохаживалась по крыше дворца то в одну, то в другую сторону, бросая плотоядный взгляд вниз, туда, где находилась желанная добыча — Пустынник. Однако добыча не давалась в руки — Ирод Антипа упорно молчал, когда Иродиада затевала разговор о Пустыннике. Даже тогда, когда руки его касались самых нежных ее мест и она вся, устремляясь им навстречу, говорила: отдай, отдай мне узника, — это не помогало.