Джон Робертс - Мировая история

Таким образом, в самом имперском престоле получила воплощение большая часть христианского наследия Византии. То наследие к тому же принципиально отделяло Восточную империю от Западной Европы на многих уровнях. В первую очередь, в ней присутствовали духовные особенности того, что стали называть православной церковью. Ислам, например, иногда рассматривался восточным духовенством скорее не в качестве языческой религии, а в качестве ереси. Прочие различия заключаются в православном представлении отношения духовенства к обществу; соединение духовного со светским играло важную роль на многих уровнях общества, подчинявшихся престолу. Одним из символов этого служит сохранение семейного духовенства; православный священник, при всей его предполагаемой святости, никогда не оставался холостяком, в отличие от его западного католического коллеги. Тем самым предлагается огромная роль православной церкви как скрепляющей общество духовной силы, остающейся таковой до наших дней. Самое главное заключается в том, что выше папства никакой священнической власти у человечества пока так и не появилось. Вся земная власть сосредоточивалась на личности императора, чей престол и долг перед Богом венчал расставленных по справедливости ранжира епископов. Понятно, что по мере упорядочения общества православие не избежало гонений, которым подверглась вся церковь средневековой Европы. Трудные времена всегда толковались как доказательства неспособности императора исполнять свой христианский долг. При этом под раздачу попадали уже знакомые нам козлы отпущения в лице евреев, еретиков и содомитов.

Отличие Западной Европы того времени от Центральной в известной степени определялось политической историей, постепенным ослаблением связи между ними после раскола Римской империи, а также изначальным отличием модели построения. С самого начала католические и православные традиции находились на расходящихся курсах, даже если первоначально это расхождение выглядело совсем незначительным. На заре становления латинское христианство казалось вероисповеданием несколько отчужденным в силу уступок носителям сирийского и египетского чина, на которые грекам пришлось пойти. И все-таки при всех этих уступках удавалось сохранить внутри христианского мира некоторый полицентризм. Когда еще три великих патриаршества Востока – Иерусалим, Антиохия и Александрия – оказались в руках арабов, поляризация Рима и Константинополя проявилась с новой силой. Христианский мир постепенно утрачивал свое двуязычие; началось противопоставление латинского Запада греческому Востоку.

Латынь наконец-то перестала служить официальным языком византийской армии и судопроизводства, то есть в двух сферах жизни общества, где она дольше всего сопротивлялась греческому языку, как раз в начале VII века. То, что византийская бюрократия заговорила на греческом языке, представляло большую важность. Когда пастыри Восточной церкви потерпели неудачу среди мусульман, они открыли новую область для миссионерской деятельности и надежно закрепились среди язычников на севере Европы. В конечном счете народы Юго-Восточной Европы и России обязаны своим обращением в христианство Константинополю. В результате – среди многих других вещей – славянские народы переняли от своих наставников не только письменный язык на основе греческого алфавита, но и многие из самых фундаментальных их политических представлений. А так как Западная и Центральная Европа были католическими, отношения со славянским миром иногда складывались враждебные, и поэтому славянские народы стали смотреть на западную половину христианского мира с недоверием. Все это еще предстоит в далеком будущем и уводит нас от темы, актуальной на текущий момент.

Выраженную индивидуальность восточной христианской традиции можно проиллюстрировать самыми разными примерами. Монашество на Востоке, например, осталось ближе к своим изначальным затворническим формам, и роль святого человека здесь всегда ценилась выше, чем в римской церкви, где больше внимания уделяли иерархическому построению. Греки к тому же казались менее сговорчивыми, чем латины; эллинская судьба древней церкви всегда благоволила тем, кто обращал внимание на досужие бредни, а иерархи восточных церквей терпимо относились к господствовавшим на Востоке тенденциям, они не запрещали новизну, приносимую многочисленными традиционными влияниями. И все равно предотврать принятие догматических решений во время религиозных ссор не получалось.

Некоторые из причин этих ссор теперь кажутся пустяковыми или даже бессмысленными. В светский век, каким является наш собственный, причины даже величайших споров неминуемо оказываются непосильными для осмысления просто потому, что нам не хватает ощущения познаваемого мира, лежащего за этими причинами. Требуется определенное усилие для возвращения к мысли о том, что в основу всех изящных определений и софистики богословов положен интерес потрясающей важности, то есть понятие того, что должно спасти человечество от проклятия. Следующее препятствие к пониманию причин появляется из-за теологических различий, в восточном христианстве часто возникали символы и спорные формулировки вопросов, касающихся политики и общества, отношений национальных и культурных групп к власти. Все это напоминало буквоедство представителей светского богословия по поводу отражения политических и экономических различий в подходах коммунистов XX века. В этих вопросах заключалось больше смысла, чем кажется на первый взгляд, и практически все они коснулись всемирной истории точно так же сильно, как движения армий или даже переселение народов. Медленное расхождение двух главных христианских традиций имеет огромное значение; оно ни в каком смысле не могло произойти в результате богословского раскола, но из-за этих богословских споров расходящиеся традиции удалились друг от друга еще значительнее. При этом вызрели обстоятельства, все больше затрудняющие перспективы альтернативного хода событий.

Наглядным примером может послужить один только эпизод – спор по поводу монофизитства или догмы, расколовшей христианских богословов приблизительно с середины V века. Значение данной теологической проблемы в наш богоборческий век на первый взгляд выглядит весьма неясным. Она возникла из утверждения о том, что природа Христа во время его пребывания на земле была единой; она являла собой полностью божественное создание, а не двойственное (то есть одновременно божественное и человеческое), как проповедовали богословы на заре христианской церкви. Изысканные тонкости долгих споров, которые это представление вызвало, придется, причем с большим сожалением, здесь обойти стороной. Достаточно будет отметить существование важного, не относящегося к богословию повода для большого шума, поднятого афтартодокетами, корруптиколистами и теопашитистами (назовем для наглядности несколько соперничавших школ). Одним из элементов происходившего было медленное оформление трех монофизитских церквей (верующих в единую природу Христа), отдельных от восточного православия и римского католицизма. Они превратились в коптскую церковь Египта и Эфиопии, а также сирийскую якобитскую и армянскую церкви; они стали в некотором смысле национальными церквями в своих странах. Тогда предпринимались усилия по примирению таких групп и укреплению единства империи перед лицом сначала персидской и затем арабской угрозы. В результате в теологический спор вступили сами императоры; можно сказать, что дело пошло еще дальше особой ответственности престола, сначала обусловленной тем, что Константин занял кресло председателя Никейского собора христианской церкви. Император Ираклий в начале VII века приложил все усилия, чтобы составить компромиссную формулу для примирения участников спора вокруг монофизитства. Она приняла вид нового теологического определения, в скором времени названного монофелитством, и на нем какое-то время казалось возможным достигнуть соглашения, хотя в конечном счете его подвергли осуждению как монофизитство под новым названием.