Лев Вершинин - Дорога без конца (без иллюстраций)

Невероятно щедрое предложение оставило президента Ховельяноса и вообще либералов в тупик. Все они, как один, были ориентированы на Байрес, руководствовались рекомендациями сеньора Сармьенто, и оставайся у руля «пробразильский» Риварола с lopistas в составе правительства, Конгресс утопил бы тему в дебатах. Но теперь вся власть была у них, и приходилось думать, - и в итоге, получалось, что выхода нет. Уходить даже с клочка оккупированных земель аргентинцы отказывались категорически, они претендовали на весь Чако, что уменьшило бы и так урезанный на треть Парагвай еще вдвое, - на что не могли согласиться даже самые фанатичные поклонники Байреса, да и выхлопотать в Сити кредит для банкрота Империя реально могла, Аргентина же только обещала. А деньги были необходимо экстренно, желательно, прямо сейчас.

В общем, никуда не делись. 9 января 1872 года, после трех суток воплей, возмущенных протестов аргентинского представителя, гневных телеграмм из Байреса, подписание состоялось и ратификации последовали сразу же, после чего бразильцы очень быстро выполнили все, что обещали. Сперва предложили Уругваю «проявить истинное благородство», отказавшись от всех положенных репараций, - что Монтевидео, сидевший у Рио на поводке, какое-то время побрыкавшись, ибо деньги были очень нужны, и сделал, таким образом, по итогам войны потеряв тысячи солдат и ничего не получив.

Затем сообщили в Байрес, что «категорически не приемлют беззаконных аннексий парагвайской территории», и предложили перенести решение вопроса на 10 лет, когда ожесточение спадет и найдется достойный арбитраж, - против чего Сармьенто и его окружение, как ни бесились, возражать не могли: Бразилия, в отличие от них, уже была законным союзником Парагвая, и ее требования были юридически безупречны, а рисковать войной с Империей, за которой стоял Лондон, аргентинские либералы все-таки опасались, поскольку опять начались внутренние проблемы. Поэтому предложение приняли, - но отношение к пуделям из Асунсьона стало куда прохладнее.

И наконец, в мае великий банк «Братья Бэринг» по личной просьбе Педру II, своего старого и почтенного клиента, выписал погорельцам второй кредит, в ожидании которого страна уже задыхалась. Правда, на тех же людоедских условиях, за принятие которых либералы грызли Риваролу и Гилла, - из двух миллионов после вычета всех комиссионных в бюджет пришли только 124000 фунтов, - но теперь либералам, ставшим властью, пенять было не на кого. В любом случае, сколько-то фунтов до Парагвая дошло, и оставалось только попробовать потратить эти средства с толком, - а вот это оказалось категорически невозможным.

И тут я теряюсь, ибо описать дальнейшее сложно. Причем, не мне одному. Сами парагвайские историки, как уже было сказано, очень не любящие этот короткий период своей истории, именуют его «эпохой коррупции» и пытаются проскочить. Разве что уже помянутый Фабиан Чаморро, единственный, кто рискнул исследовать сей весьма специфический феномен, роет глубже, но и он, перечисляя факты, старается обобщать мягко: дескать, «эта эпоха характерна постоянным изменением убеждений ради выгоды. Политический и финансовый оппортунизм, а не идеи, стал смыслом этой эпохи», - но, поскольку этим сказано одновременно и всё, и ничего, постараюсь объяснить, как сам понимаю.

Давайте вспомним, что государством в это время Парагвай был только номинально. По факту же рухнуло все, - в том числе, и система управления, - а на место «управляемой демократии» Лопесов, где каждый чиновник был винтиком в пирамиде, явилась неведома зверушка. В ситуации, когда экономику тянули на себе исключительно женщины, а 18-20 тысяч выживших мужчин, провоевав пять страшных лет, возвращаться в поля не намеревались, предпочитая искать место в силовых структурах, политика не могла не принять форму борьбы кланов, вне зависимости от того, кем они себя определяли, либералами, консерваторами или еще как-то. Ни малейших навыков управления ни у кого не было, о политике «цивилизованной» никто не имел ни малейшего понятия.

Больше того, ни у кого не было и навыка обращения с большими деньгами. До войны быть богатым означало вести размеренную, по меркам Бразилии или Аргентины очень мелкобуржуазную жизнь с милыми патриархальными радостями, доставляемыми из небольшого имения, а нуждами государства занимался президент, беря их из тумбочки. Во всяком случае, так полагали нынешние хозяева страны, и если вы думаете, что я преувеличиваю, - не надо. Именно так. Даже 2-3 тысячи «чистой публики», - хоть эмигранты, хоть «моральная оппозиция» Лопесам, - образованные и потому считавшие себя гениями, реальной жизни не знали вовсе, в связи с чем, искренне полагали, что в умных книжках прописаны безошибочные рецепты. К тому же, в полном вакууме власти, где каждый, имевший хоть какую-то группу поддержки, мнил себя потенциальным Вашингтоном и Кромвелем, особую остроту принимала война амбиций, усугубленная древними семейными дружбами и склоками провинциального Асунсьона.

Короче говоря, трескучего бреда было много, умных цитат еще больше, планов громадье высилось выше андских вершин, а сверх того – зеро. Социальные лифты, настежь распахнутые войной, выкосившей лучших, выбросили на политическую арену людей, если и не совсем пустых, то, во всяком случае, без малейшего опыта, - обладавших же хоть какой-то концепцией можно было счесть по пальцам одной руки. Собственно, не считая нескольких эмигрантов типа Хрисостомо Центуриона, музицирующего в Париже, да Грегорио Бенитеса, прижившегося, если помните, аж в аппарате Бисмарка, дальше завтрашнего дня и синицы в руках смотрели только двое: сеньор Кандидо Баррейро, пребывавший не у дел, и сеньор Хуан Баутиста Гилл, высланный в Рио, но будущее они видели принципиально по-разному, хотя пока что находились по одну сторону баррикад. Впрочем, не будем забегать вперед.

Второй кредит, естественно, постигла судьба первого. С единственной разницей: на сей раз деньги растворились не сразу. Под личным контролем барона Котежипи, уже готовившегося к отбытию в Рио, на повышение, самые необходимые проплаты пошли, куда надо. Прежде всего, конечно, на силовые структуры. Для надзора за порядком из ветеранов сформировали, так сказать, ландесвер. То ли армию, то ли полицию, – очень небольшую (менее 700 штыков), - и раскидали ее по городкам, подальше от столицы (фронтовикам бывшие эмигранты не доверяли, считая их «лопистами»), да и жалованье положили небольшое, хотя в тогдашних условиях любой стабильный доход почитался за счастье. Зато на Национальную Гвардию во главе с молодым и резким радикал-либералом Бениньо Феррейра (надеюсь, помните такого?), - «партийный отряд» либералов, в основном, из жителей Асунсьона, денег не пожалели.