Пантелеймон Кулиш - История воссоединения Руси. Том 3 [вычитано, современная орфография]

Письмо это писано в Варшаве 12 марта 1622 года, в то самое время, когда в Киеве догорал последний пламень жизни Сагайдачного. Коммиссия по вопросу унии медлила, как водится, своим решением, и влияние иезуитов заставляло опасаться, что её решение к добру не приведет. Замечательны в этом отношении следующие слова Сопеги: «Того мало, что казаки ждут в Киеве решения назначенной по сему предмету комиссии: дело в том, удачна ли будет её работа! Результаты этой комиссии дают нам лишь надежду неведомого доселе блага, и потому безрассудно прерывать грубым насилием столь желанное согласие».

Ещё интереснее для нас противоположные взгляды Кунцевича и Сопеги на отношения казаков к вопросу церкви. Кунцевич писал, что унии сопротивляются только некоторые монахи из епархии Борецкого и Смотрицкого да несколько лиц из киевской шляхты; а Сопега отвечал ему: «Нет, просьба королю подана не от нескольких чернецов, а от всего Войска Запорожского, с домогательством, чтобы Борецкого и Смотрицкого в их епархиях утвердить, а вас вместе с другими удалить».

В этом случае показание Кунцевича согласуется с позднейшим свидетельством очевидца, по которому только немногие лица присутствовали секретно при посвящении Иова Борецкого в митрополиты. Эти-то лица и могли быть шляхтичами, в роде самого Конашевича-Сагайдачного, которые действительно подали королю просьбу с прибавлением к своим титулованным по-казацки именам обычных слов: «со всем Войском Запорожским». В отзыве Сопеги мы видим документальность; в показании Кунцевича — реальность. Сопега, как человек кабинетный, принимал написанное на бумаге в буквальном смысле, тогда как на деле всё Войско Запорожское, именем которого импонировали короля и его раду, состояло только из домовитых киян, присутствовавших в запертой накрепко церкви во время совершения великого акта. От Запорожского Войска, толкавшегося даже по киевским базарам, скрывались его вожаки с тем делом, которому служили по дружбе к таким лицам, как Иов Борецкий; и каждый из членов восстановленной иерархии был посвящаем Феофаном неожиданно то в одном, то в другом из украинских монастырей, без всякой парадности.

Сопега, видевший религиозную агитацию через медиум панских съездов, писал далее к Кунцевичу: «На сеймах же разве мало мы получаем жалоб от всей Украины и от всей Руси, — не от некоторых только чернецов»?

Но мы знаем уже, что это были за жалобы и как мало общего имели с ними действия тех, которые пользовались правом присутствовать в посольской избе. Всё Войско Запорожское действовало в настоящем случае никак не единодушнее, как и вся Украина или вся Русь. Принимать эти слова в буквальном смысле могли сеймовые паны, пугаемые своими собратиями, именно диссидентами, всегда подогревавшими православников, самими православниками, постоянно лицемерившими перед своим духовенством и мещанством, и, наконец, так называемыми политиками, к которым Кунцевич, очевидно, причислял и Льва Сопегу; но потомству это яснее, чем было современникам. Положение церковных дел зависело от немногих личностей, умевших агитировать простонародную массу в том или в другом направлении. Со стороны православия, число таких агитаторов, в данный момент нашей истории, не увеличивалось, а уменьшалось. Это доказал, в числе других, и знаменитый Мелетий Смотрицкий, к которому никак нельзя было нам возвратиться раньше.

Смотрицкий, вместе с православной иерархией, был терпим правительством, но не утверждён в своём звании королём и сенатом. Кунцевич, как это видно из письма Сопеги, признавал существование его епархии, но тем не менее считал её вторжением в область главы христианства. Фанатик, писавший литовскому канцлеру, что имеет право топить отступников унии и рубить им головы, был человек опасный. Смотрицкий прятался от него в монашеском общежитии и действовал, в пределах своей епархии, не иначе, как через посредство своих тёмных и убогих апостолов. Можно себе вообразить, какого закала были эти люди. Они готовы были на мученическую смерть, и нередко погибали в своей миссии, как об этом сохранилось не одно указание в современной полемике. Раздражение умов с обеих сторон дошло до последней крайности. В последствии, гонимые за православие, уже успокоясь в безопасности, говорили своим гонителям: «Вы, как огонь пожирающий, накинулись на нас; вы повернули нам всю душу и переполнили её горечью. Мы думали, что наступает последний день мира и страшный суд». Смотрицкий видел из своего убежища, как православных преследовали в судах, на улице, в домах, как запрещали иметь с ними какие бы то ни было сношения, даже обращаться к ним с обыкновенным словом. В самый монастырь Св. Духа бросали к нему камни из пращей и горящие головни во время грустных и торжественных «церемоний» страстной недели. В таком положении провёл он больше двух лет, и душа его, не созданная для открытой, отчаянной борьбы, истомилась. Вдруг узнает он, что Кунцевич убит и город Витебск кипит открытым бунтом. Это можно было предвидеть; это следовало предвидеть; этого ждал сам Кунцевич, но вовсе не ожидал православный его соперник.

Заговор на жизнь Кунцевича составился, как полагали, ещё в конце октября 1623 года. В той самой ратуше, где, тому назад два с половиной года, славетные местичи выслушали православное заявление Мелетия Смотрицкого, они, по словам их обвинителей, постановили тайное решение уничтожить унию, которая, по их мнению, держалась только Кунцевичем. Может быть, их решение было вовсе не то, каким оно явилось в устах молвы и во мнении судей по совершении убийства. Может быть, в этой секретной раде мещане были ещё далеки от кровавого дела. Кто знает? Может быть, они колебались между двумя предприятиями, на что сохранились намёки и в современных письменах: взять ли защиту церкви на себя, или же вверить её казакам? На казаков, говоря вообще, мещане смотрели, как на отребье «статочного» общества; но, что казаки действительно могли быть предметом их мимолётных мечтаний, это доказывают и некоторые события в Киеве, и те слухи о стачках мещан с бывшими их потужниками, которые так упорно поддерживались противниками православия. Быть может, витебцы ещё взвешивали: не будет ли разлив казачества в Белоруссии хуже всякого другого бедствия для городов и сёл? Память о сожжении Могилёва и обо всём, чем сопровождалось это событие в 1596 году, была ещё свежа в устах очевидцев. Да и на самих себе испытали витебцы, в 1601 году, что такое казаки. На возвратном пути из шведского похода, зацепили казаки, по дороге, Полотск варяжским обычаем и, по словам летописца, причинили ему великую шкоду, а с Витебском обошлись по-татарски, и «такую содомию в нём чинили», что показались честному составителю летописи хуже всякого неприятеля. [38] См. в І-м томе Матер. для Ист. Восс. Р. «Боркулабовскую хронику» под 1601 годом. Очевидец казацкого зверства, описав его, говорит: «Все люди плакали, глядя на это, и молились Богу сотворителю, чтоб этих своевольников истребил на веки». См. также жалобу могилёвск. правосл. духовенства на казаков в «Белор. Арх.» І, 73. Поэтому-то, хоть и старались православные, чтоб «имя казаков было в устах у папы и у митрополита униатскаго»; [39] Занимающиеся историей знают, у кого из наших историков эти самые данные сопоставлены совершенно в противоположном смысле. Вопрос о казацком элементе в судьбах южнорусского народа до такой степени затемнён любителями его истории, что даже писатели, не симпатизирующие казачеству, видят его в социальной среде не на истинном его месте. хоть и пугали местичи своих напастников низовыми братчиками, но в сущности не знали, которая из трёх орд была для них опаснее: татарская, жолнёрская, или казацкая. Если казаки были крайне антипатичны хозяйничавшей шляхте, то не меньше шляхты сторонились от этих добычников и промышленные горожане, к какому бы вероисповеданию ни принадлежали они. Иначе — не смотрели бы они на московского царя, как на освободителя городов от двух противоположных и враждебных друг другу элементов — жидовства и казачества. [40] См. в Х-м т. «Истории России» Сол. по 2-му изд. стр. 321. Но, как бы оно ни было, только, по-видимому, ничего ещё не было решено в Витебске относительно крайних мер против унии. Случай, в то фанатизованное время довольно обыкновенный, заставил горючие материалы вспыхнуть в сердцах витебцев, может быть, раньше того времени, к которому они готовились агитаторами свободы совести.