Владимир Тихонов - История Кореи. Том 1. С древнейших времен до 1904 г.

Однако целый ряд мер Тэвонгуна, рассчитанный на укрепление престижа и авторитета центральной власти, вряд ли мог быть особенно популярным. Среди них, прежде всего, следует назвать перестройку в 1865–1867 гг. центрального сеульского дворца Кёнбоккун, сожженного во время Имджинской войны и с тех пор практически не восстанавливавшегося. Не ограничившись сгоном на строительные работы более 30 тыс. крестьян и ремесленников (преимущественно из столичной провинции), Тэвонгун для финансирования строительства прибег как к выколачиванию «добровольных» пожертвований с зажиточных слоев населения, так и к намеренной порче монеты и введению в обращение китайских денег по завышенной стоимости. Результатом массовых мобилизаций, инфляции и бешеного роста цен было серьезное ухудшение реального положения значительной части населения, которое практически свело на нет определенные позитивные результаты затеянной Тэвонгуном реорганизации административной системы. Восстановленный к 1867 г. дворец, вместо того, чтобы укрепить престиж государевой власти, символизировал для масс янбанскую эксплуатацию и произвол. То, что строительство роскошного дворца происходило на фоне не прекращавшихся наводнений и эпидемий, лишь подливало масла в огонь народного гнева. Желая перевести возмущение масс в русло ксенофобских, антихристианских и антиевропейских эмоций, Тэвонгун начал в 1866 г. — услышав о преследовании католиков в китайской провинции Сычуань — беспрецедентную по масштабам и жестокости «охоту» на французских миссионеров и их паству, замучив девятерых (из 12 нелегально находившихся в стране) французских священников и более 8 тыс. корейских христиан, а также подвергнув публичному сожжению христианские книги и предметы культа. Популярность христианства — связанную, прежде всего, с накопившимся в массах чувством протеста против системы внеэкономической эксплуатации и полицейского контроля — эти варварские меры совершенно не уменьшили. Однако важным их последствием, — серьезности которого Тэвонгун, по-видимому, не предвидел, — было то, что они дали как Франции, так и другим европейским державам желанный предлог для вмешательства в корейские дела и прямой агрессии против Кореи, ставшей практически последним оплотом неоконфуцианского изоляционизма в регионе.

Рис. 2. Миссионер, переодетый в корейскую траурную одежду. Корейский мужской траурный костюм включал закрывавший почти все лицо головной убор. Его и использовали для маскировки иностранные миссионеры, тайно проникая в страну.

Убийство французских миссионеров было воспринято французскими дипломатами в Китае как чувствительный удар по престижу Франции в регионе, который, в соответствии с исповедовавшимися европейцами того времени принципами отношений с неевропейским миром, не должен был оставаться без ответа. Кроме того, как французов, так и англичан беспокоил ущерб, которой наносился провозглашенным Тэвонгуном запретом на импорт всех европейских товаров европейской торговле на севере Китая (через который и шла посредническая торговля с Кореей). С согласия Парижа, французские дипломаты и военные в Китае решили нанести по Корее «ответный удар» с помощью военно-морских сил, и в октябре 1866 г., после основательной рекогносцировки, семь кораблей французской Индокитайской эскадры, с полутора тысячами солдат и моряков на борту, направились в экспедицию на Сеул. Официальной целью «карательного похода» было провозглашено «свержение кровавого тирана Тэвонгуна», но в реальности французское командование желало просто запугать корейскую верхушку, показав ей мощь европейского оружия и тем заставив ее отказаться от антихристианской и изоляционистской политики. Французам без особого труда удалось захватить остров Канхвадо и тем блокировать Сеул с моря, но морской поход на столицу оказался практически неосуществим ввиду сезонного обмеления реки Ханган и малочисленности экспедиционного корпуса. Требования французов — примерное наказание участников преследования христиан и подписание с Францией договора о свободе торговли и миссионерской деятельности — были, что и неудивительно, с порога отвергнуты корейской стороной, решившей не вступать с интервентами в открытое сражение, но изматывать их партизанскими ударами. Потеряв около 30 человек в стычках с корейскими засадами и поняв, что дальнейшие военные действия бесперспективны, французы предпочли эвакуировать Канхвадо и вернуться на базу в Шаньдуне, предварительно дотла спалив город Канхва и разграбив находившееся там государственное книгохранилище (возвращения ряда увезенных тогда и хранящихся до сих пор во Франции ценных изданий Южная Корея требует — без особого успеха — по сей день). Считая себя «победителем» и уверившись в «ничтожности варваров перед нашими моральными принципами», Тэвонгун продолжил преследования христиан с новой энергией: тем самым, результаты «карательного похода» были в реальности противоположны поставленным его организаторами целям. Однако нельзя не заметить, что уверенность Тэвонгуна в «величии» его «победы» была основана на недостаточном знакомстве с реальными намерениями и целями противника. Занятая экспансией в Индокитае, Франция и не собиралась втягиваться в серьезный и долговременный конфликт с Кореей, желая лишь устроить показательную «карательную акцию» и продемонстрировать возможности своего оружия и техники. Надежды Тэвонгуна на разжигание антиевропейской истерии в результате войны тоже оказались напрасными: три следовавших один за другим голодных года (1867–1869 гг.) и общее недовольство инфляцией и ростом цен побудили тысячи корейцев из северных провинций бежать на русскую сторону границы (в 1860 г., закрепив за собой по договору с Китаем Приморье, Россия получила общую границу с Кореей по р. Туманган), и не антиевропейская пропаганда, ни жестокие репрессии не могли остановить потока беженцев, составившего, по очень неполным данным, до 9 тыс. человек.

Новым, неожиданным оправданием для ксенофобской политики Тэвонгуна послужила предпринятая в 1868 г. авантюристическая акция проживавшего в Шанхае немецкого купца Опперта. Опперт — уже пытавшийся несколько раз наладить торговлю с Кореей, но неизменно натыкавшийся на отказ, — решил похитить из находившейся недалеко от побережья могилы кости отца Тэвонгуна, и, сделав их своеобразным «заложником», потребовать от правителя Кореи «открытия страны» — разрешения торговли с Европой и легальной проповеди христианства. На деньги сотрудников американского консульства в Шанхае (интересовавшихся перспективами торговли с Кореей) Опперт зафрахтовал корабль, навербовал китайско-малайскую команду (не открывая ей цели экспедиции), и, пристав в апреле 1868 г. к корейскому берегу, довольно быстро добрался до искомой могилы: проводниками ему служили хорошо знавшие местность корейские католики. Попытка похитить кости наткнулась, однако, на неожиданные препятствия: погребальная структура оказалась слишком прочной, и очень скоро местные жители сообщили неудачливым авантюристам о приближении правительственных войск. Опперт был вынужден бежать к побережью и без особых успехов взять курс обратно на Шанхай, понеся лишь очень небольшие потери в столкновении с одним из местных гарнизонов. Однако акция его — хорошо показывавшая степень расистского пренебрежение западноевропейцев на Дальнем Востоке к нравам и обычаям «туземцев» — послужила как для Тэвонгуна, так и для консервативного большинства корейского янбанства в целом лишним доказательством того, что европейцы — не более чем «варвары, не умеющие даже уважать чужих могил», и заслуживающие лишь решительного вооруженного отпора. Однако показала она и другую, гораздо менее приятную для Тэвонгуна сторону реального положения дел: не только католики (чья ненависть к режиму и лично Тэвонгуну была вполне объяснима), но и большинство рядовых крестьян относились к незваным пришельцам весьма доброжелательно, оказывая им всяческое содействие. Планы Тэвонгуна — собиравшегося в случае масштабной атаки европейцев организовать всенародную партизанскую борьбу против них на манер Им джине кой войны — были, как оказалось, вряд ли легко реализуемы в условиях низкой популярности режима и янбанской государственности в целом.