Владимир Тихонов - История Кореи. Том 1. С древнейших времен до 1904 г.

Какую оценку следует дать политике Тэвонгуна? Воплотив в жизнь — хотя и в очень урезанном виде — некоторые части сирхакистской программы (выдвижение кадров по талантам и заслугам, борьба против коррупции, и т. д.), Тэвонгун практически проигнорировал самую существенную ее часть, а именно — поощрение ремесел и торговли и заимствование западной технологии. Если сирхакисты — и прежде всего «северная школа» — настойчиво призывали обратиться к передовому по региональным меркам цинскому опыту, то Тэвонгун с абсолютным пренебрежением отнесся к цинской политике «самоусиления» 1860-х гг., не видя нужды ни в западном вооружении (с его точки зрения, бессильном перед «величием моральных принципов»), ни в переводах западной технической и юридической литературы. Наконец, беспрецедентные по жестокости репрессии по отношению ко всем формам «низового» протеста — начиная с католицизма и кончая выступлениями под буддийскими и даосско-шаманскими милленаристскими лозунгами — лишь ожесточили общее настроение в стране, подорвав всякую надежду на формирование общенационального единства в борьбе с угрожавшей Корее империалистической агрессией. В целом, можно сказать, что «консервативные полуреформы» Тэвонгуна — попытка насилием, репрессиями и шовинистической демагогией укрепить расшатанную систему «сверху», делая лишь минимальные уступки реальности, — были бесперспективны и обречены на исторический провал. Дав определенный позитивный эффект в начале, они быстро исчерпали свой потенциал и привели страну к политическому кризису, единственным выходом из которого могла стать отставка Тэвонгуна после 10 лет пребывания у власти.

Придя к власти, правительству Коджона-Минов пришлось сразу же столкнуться с важной внешнеполитической проблемой, от решения которой режим Тэвонгуна практически самоустранился — кризисом в корейско-японских отношениях. После «реставрации Мэйдзи» в 1868 г. Япония, твердо встав на путь строительства современной государственности, индустрии и армии, несколько раз пыталась возобновить традиционные дипломатические контакты с Кореей, но всякий раз безуспешно. Правительство Тэвонгуна, верное традициям средневекового формализма, придиралось к оформлению японских дипломатических документов, прежде всего к использованию титула «император» в отношении правителя Японии: с неоконфуцианской точки зрения, «императором» мог считаться лишь «сюзерен» Кореи — правитель Китая. Нарекания чиновников Тэвонгуна вызывали и европейские костюмы дипломатов новой Японии — непростительное, с точки зрения корейской неоконфуцианской ортодоксии, нарушение традиционного регионального этикета. В реальности, правительство Тэвонгуна в принципе не одобряло выбранный новой японской элитой путь радикальной европеизации и индустриализации, считая его «капитуляцией перед варварами» и «предательством» всех традиционных ценностей. Отказы в восстановлении дипломатических отношений облачались в крайне резкую форму: чиновники Тэвонгуна отказывались принимать «неправильно написанные» официальные послания правительства Мэйдзи и давать аудиенции японским дипломатам, иногда даже произвольно задерживая последних. По-видимому, рассматривая себя как «победителя американцев и французов», Тэвонгун не допускал и мысли о том, что «варваризированный сосед», Япония, может представлять для него какую-либо угрозу.

В реальности, самоуверенность Тэвонгуна была основана не на анализе информации, а на полном непонимании японской ситуации. Японская элита 1860-1870-х гг. чувствовала себя униженной неравноправными договорами, навязанными западными державами силой и угрозами и, кроме того, приносившими еще и ощутимый ущерб японской экономике: не имея, по договорам, права самостоятельно устанавливать таможенные тарифы, Япония не могла защитить слабую отечественную промышленность от наплыва дешевых европейских товаров. Японии — слабому и неравноправному партнеру европейских империалистических держав на Дальнем Востоке — требовались как возможности «утвердить себя» вооруженным путем в качестве «равноправного» милитаристского государства, так и «свои», «защищенные» от империалистической конкуренции рынки сбыта для торговли теми же европейскими товарами по завышенным ценам. Китай — все еще относительно сильная в военном отношении держава с рынками, уже освоенными европейским капиталом, — вряд ли мог стать объектом японской экспансии, а вот слабая Корея, географически близкая, но в прямую торговлю с Западом все еще не вступившая, была идеальной мишенью для силового навязывания неравноправных отношений. Для японской элиты, и без того искавшей повод прибегнуть в отношении ближайшего континентального соседа к «дипломатии канонерок», высокомерие Тэвонгуна было идеальным предлогом. Уже в начале 1870-х гг. определенная часть японской правящей элиты выступала за немедленный «поход на Корею» (яп. сэйкан) для того, чтобы «смыть» якобы нанесенное Тэвонгуном «оскорбление», но относительная слабость вооруженных сил и сложные внутриполитические соображения помешали Японии уже тогда последовать примеру США и Франции в организации «карательного рейда» против Кореи. Походящим моментом был сочтен 1875 г., когда Япония уже достигла определенного прогресса в строительстве современной призывной армии, оснащенной современным европейским оружием. Выбранная японским правительством в 1875 г. стратегия серьезно отличалась от планов «похода на Корею», выдвигавшихся ранее: теперь предполагалось продемонстрировать в нескольких небольших столкновениях мощь нового японского флота и, запугав режим Коджона-Минов, принудить его к подписанию неравноправного договора с Японией по той же модели, что была ранее навязана европейскими державами самой Японии. Серьезную войну намечалось развязать лишь в случае упорного нежелания корейских властей подчиниться нажиму.

Дабы спровоцировать корейское руководство на столкновение, к берегам Кореи была в конце 1875 г. послана группа японских военных судов во главе с кораблем «Унъё». Произведя — без оглядки на запрещение корейского правительства — подробную картографическую съемку восточного и южного побережья Кореи, «Унъё» направился затем к ставшей уже «традиционной» мишени европейских «карательных экспедиций», острову Канхвадо, и встал на якорь прямо напротив одного из фортов. Под предлогом «поисков питьевой воды» матросы «Унъё» без разрешения корейских властей высадились на берег и направились в сторону корейских батарей. Прекрасно зная, что корейскому гарнизону было приказано незамедлительно открывать огонь в подобных случаях, капитан «Унъё» сознательно провоцировал инцидент. Как и рассчитывала японская сторона, корейцы открыли по японским матросам пушечный и ружейный огонь, но — и тут сказался уровень военной техники в изолированной от капиталистического мира неоконфуцианской Корее — смогли лишь легко ранить двоих противников. Реакция корейского гарнизона дала японцам хороший предлог для того, чтобы, как и планировалось с самого начала, показать военно-технологическое преимущество вестернизированной армии правительства Мэйдзи. В ходе японской бомбардировки и последовавшего затем десанта другой, менее защищенный, корейский форт был с легкостью захвачен и сожжен, корейская сторона потеряла 35 человек только убитыми, а остальные 500 защитников форта обратились в бегство. Хотя поведение японцев с самого начала было открыто провокационным, а применение ими силы — совершенно диспропорциональным, японская сторона, объявив произошедшее, по европейскому примеру, «оскорблением флага», получила прекрасный предлог для навязывания режиму Коджона-Минов дипломатических и торговых связей на выгодных для себя условиях.