Чайна Мьевилль - Октябрь [litres]

«При взгляде на них, – сказала дочь британского посла о восставших кронштадтских матросах на улицах, – возникает вопрос: какая судьба ждет Петроград, если он окажется во власти этих головорезов с их небритыми рожами, сгорбленной походкой, безоговорочной жестокостью». Действительно, какая же? Разве город не принадлежал им? Но это была скорее демонстрация, чем восстание.

Военная организация агитировала в гарнизоне Петропавловской крепости, где в атмосфере криков и споров ей удалось перетянуть на свою сторону 8 тысяч человек. Вооруженные радикалы, рассредоточившись по городу, взяли под контроль антибольшевистские газеты и выставили стражу у вокзалов. Шум стрельбы не прекращался: левые и правые вступали в кровавые стычки.

В послеобеденные часы около 60 тысяч человек шли мимо церкви на углу Садовой улицы и Апраксина переулка. Сверху зазвучали выстрелы; демонстранты в панике рассеялись. Пятеро убитых остались лежать на земле.

К 3 часам дня огромная матросская демонстрация забила окруженные изящными фасадами Невский и Литейный проспекты, где добропорядочные магазинные витрины были украшены лозунгами в поддержку военного наступления и правительства. Любопытные богачи смотрели сверху на протестующих. Откуда-то раздался выстрел. Несший черный флаг анархист погиб. Среди ответного огня и хаоса демонстранты снова ринулись врассыпную, падая на землю и виляя для безопасности. Матросы грубо врывались в нетронутые до этого дома, искали и порой находили оружие. Одна кровь пролилась, другая бурлила; люди вновь проливали ее в ответ и линчевали некоторых из захваченных.

Разгоряченные протестующие, попадавшие под обстрел и стрелявшие сами, соединились у Таврического дворца. Снова и снова они выкрикивали свои требования: «Вся власть Советам!» Небеса разверзлись ливнем, подстегнувшим апокалиптические настроения у многих участников шествия. Когда начала опускаться темнота, кто-то выстрелил из промокшей винтовки в сторону дворца, и по толпе разлилась паника. Кронштадтцы требовали встречи с министром юстиции Переверзевым, чтбы услышать от него, по какой причине не был освобожден анархист Железняков, арестованный в даче Дурново.

В то самое время, когда толпа начала ломать двери, чтобы найти его, Переверзев на своем рабочем месте проводил встречу с журналистами и представителями петроградских военных частей. По его словам, ему было что показать: улики, которые правительство собирало уже давно. Улики, обличающие Ленина как германского шпиона.

Осажденные в Таврическом дворце руководители Совета пребывали в панике. После короткого совещания они отправили главу эсеров Чернова в качестве своего представителя, чтобы успокоить воющую и требующую выдачи Переверзева толпу. Чернов, считали они, добродушный и эрудированный человек, когда-то пользовавшийся всеобщим уважением, сможет успокоить демонстрантов привычной речью, приправленной цитатами.

Но когда он вышел, кто-то выкрикнул: «Вот один из тех, кто стреляет в народ!» Моряки попытались его схватить. Взволнованный и напуганный Чернов забрался на бочку и храбро начал говорить.

Должно быть, он подумал, что толпе приятно будет услышать о выходе из правительства четырех кадетов с его комментарием: «Скатертью дорога!»

«Тогда почему, – раздался крик из толпы, – ты не сказал об этом раньше?»

Атмосфера ухудшилась. Чернов, пытаясь сохранить равновесие, попятился назад, а окружающие его подозрительные мужчины и женщины еще более приблизились к пятачку, на котором тот балансировал. Здоровенный рабочий пробился вперед и потряс кулаком перед лицом у Чернова.

«Принимай власть, сукин сын, коли дают!» – проревел он одну из самых знаменитых фраз 1917 года.

Укрывшиеся во дворце товарищи Чернова поняли, в какой опасности тот находится. В отчаянии они отправили нескольких уважаемых левых – Мартова, Каменева, Стеклова, Войтинского, – чтобы спасти его. Но первый через толчею к нему пробился Троцкий в сопровождении Раскольникова.

Прогремел звук трубы, и толпа притихла. Троцкий прошел к машине, в которую кто-то бросил Чернова. Обратившись к лихорадочной толпе, он потребовал внимания и забрался на капот.

«Товарищи кронштадтцы, – кричал он, – краса и гордость русской революции! Вы пришли объявить свою волю и показать Совету, что рабочий класс больше не хочет видеть у власти буржуазию. Но зачем мешать своему собственному делу, зачем затемнять и путать свои позиции мелкими насилиями над отдельными случайными людьми?..»

Он осадил гневные вопросы. Протянул руку особенно буйному матросу. «Дай мне руку, товарищ, – кричал он, – дай руку, брат мой!»

Тот не повиновался, но пребывал в очевидном замешательстве.

«Кто хочет насилия, – наконец сказал Троцкий, – пусть поднимет руку».

Никто не поднял.

«Гражданин Чернов, – сказал он, открывая дверь машины, – вы свободны идти».

Избитый, запуганный, униженный Чернов убежал во дворец. То обстоятельство, что, вероятнее всего, он был обязан Троцкому жизнью, не помешало ему следующей же ночью написать серию гневных нападок на большевиков.

Около 6 часов вечера началось собрание Исполнительных комитетов Советов. Умеренные обратились за помощью к армии. Они умоляли реакционного генерала Половцева об отправке для их защиты лояльных войск, расквартированных в пригородах – ведь политические дискуссии не оказали влияния на всех окрестных солдат. «Теперь, – вспоминал позднее Половцев с иронией, – я мог действовать в роли спасителя Совета».

Снаружи все еще раздавались крики десятков тысяч человек, теперь касающиеся самого Церетели. Популярный большевик Зиновьев вышел успокоить их шутками и дружелюбием и попросил разойтись. Но разубедить всех он не смог, и решительная группа протестующих внезапно ворвалась в Екатерининский зал, где собрался запуганный Совет.

В ответ на это вторжение некоторые из членов Совета, как изящно сформулировал Суханов, «не показали достаточного мужества и самообладания». Они скрылись от тех, кто требовал, чтобы они взяли власть.

С поразительным апломбом Чхеидзе вручил одному из перебивших его протестующих официальное требование отправиться домой, повергнув того в тишину.

«Пожалуйста, прочтите это внимательно, – сказал он, – и не прерывайте наше заседание».

Совет взывал не только к армии, но и ко флоту. Немного позднее 7 часов вечера помощник морского министра Дудоров, чтобы напугать кронштадтцев, вызвал четыре миноносца. Беспрецедентный рост напряженности привел к появлению приказа о том, чтобы «ни один корабль без вашего на то приказания не мог идти в Кронштадт, предлагая не останавливаться даже перед потоплением такого корабля подводной лодкой».