Чайна Мьевилль - Октябрь [litres]

Днем ранее, когда Переверзев распространял истории о мнимом предательстве Ленина, сочувствующий большевикам сотрудник его министерства уведомил об этом ЦК, который потребовал от Исполкома немедленно прекратить клевету. В силу остаточной солидарности, из-за сомнений в правовых процедурах или для того, чтобы избежать возбуждения в городе, Церетели и Чхеидзе позвонили в петроградские газеты. Они потребовали не публиковать неподтвержденные обвинения.

Большинство неохотно согласилось. Но утром 5 июля, в то утро, когда прибыли солдаты, первая страница крайне правой желтой газетенки «Живое слово» гласила: «Ленин, Ганецкий и Козловский – немецкие шпионы».

Теперь ничто не могло остановить слухи.

Керенский быстро дистанцировался от публикации, но он скромничал: 4 июля он уже писал с фронта Львову (который опровергал это), что «необходимо ускорить опубликование сведений, имеющихся в руках министра иностранных дел». По-византийски изощренные детали диффамации основывались на показаниях некоего лейтенанта Ермоленко и купца З. Бурштейна. Последний утверждал, что германская шпионская сеть в Стокгольме, возглавляемая превратившимся в немецкого патриота марксистским теоретиком Парвусом, поддерживала связи с большевиками. Ермоленко, со своей стороны, клялся, что слышал о роли Ленина от сотрудников германского генерального штаба, будучи военнопленным, которого немцы (возможно, в результате замысловатого ряда ошибок) пытались рекрутировать, в успехе чего, по его словам, он их в конце концов уверил.

Эти утверждения были смесью лжи, выдумки и тенденциозности. Ермоленко был странным человеком, в лучшем случае фантазером, а Бурштейна даже его кураторы от правительства описывали как не заслуживающего доверия. Досье было подготовлено озлобленным бывшим большевиком Алексинским, имевшим столь сильную репутацию склочника и недобросовестного человека, что ему даже было отказано в баллотировании в Совет. Мало кто из серьезных людей, даже правых, верил тогда чему-либо из этого, что объясняет, почему некоторые не самые гнусные, или просто осторожные, правые были злы на «Живое слово» из-за публикации.

Тем не менее в ближайшей перспективе эффект ее был огромным.

5 июля было днем мрачной реакции. Маятник качнулся в обратную сторону.

В тот день быть левым было опасно. Продавец «Правды» был убит на улице. Казаки и прочие лоялисты осуществляли контроль путем запугиваний и бандитских налетов. Крайне правые торжествовали.

Впрочем, опасность исходила не только со стороны правых, но подстерегала даже в тех местах, которые должны были быть крепостями левых. Партийная активистка Е. Тарасова пришла на одну хорошо знакомую ей выборгскую фабрику; внезапно работницы, с которыми она разговаривала несколькими днями ранее, принялись выкрикивать оскорбления, обзывать ее германской шпионкой и швырять в нее гайки и болты, что привело к сильным ранениям рук и лица. Когда страсти улеглись, те объяснили, что до нее здесь побывал некий меньшевик, аагитировавший против большевиков.

В тот день причины бояться имелись не только у большевиков: левый меньшевик Войтинский описал атмосферу как «оргию контрреволюции», отмеченную «разгулом черносотенства». Эти садисты-вигиланты бродили по улицам и врывались в дома, охотясь за «предателями» и «смутьянами». И они не были лишены народной поддержки. «Публичное мнение, – уныло заметил Войтинский, – требовало жестких мер».

Левые большевики, как Раскольников, приготовились защищать особняк Кшесинской. Некоторые лелеяли иллюзии о возврате к наступлению. Но большая часть руководства понимала серьезность ситуации. В тот вечер Зиновьев настойчиво потребовал, чтобы последние демонстранты в Петропавловской крепости сдали ее. Любой другой курс был бы абсурдной, обреченной провокацией.

В целях безопасности и для подготовки к жесткому преследованию большевики стали расходиться. Многие из высших руководителей намеревались перейти на нелегальное положение до тех пор, пока не выработают план действий.

Три молодые активистки – Лиза Пылаева, Нина Богословская и Елизавета Кокшарова, – переодевшись медсестрами, выскользнули из Петропавловской крепости и унесли партийные фонды и документы под бинтами. Они были быстро задержаны правительственными солдатами, желавшими знать, что лежит в их корзинах. Пылаева усмехнулась и сказала: «Динамит и револьверы!» Мужчина пожурил ее за плохое чувство юмора и пропустил.

Теперь большевистский ЦК проголосовал за то, чтобы «не пересматривать решение о прекращении демонстраций» – снова как будто это они принимали решения, как будто решение об отмене того «решения» имело бы какое-либо воздействие.

Июльские дни закончились.

Лидеры большевиков достаточно нервно отправили представителя в Совет, чтобы удостовериться в его позиции по отношению к партии; Совет, со своей стороны, направил в особняк Ксешинской представителей Исполкома. Те пообещали, что дальнейшие репрессивные меры в отношении партии применяться не будут и что демонстранты, не обвиняемые в конкретных преступлениях, будут отпущены. Большевики согласились отозвать броневики своих сторонников, сдать Петропавловскую крепость (как настаивал Зиновьев, хотя протестующие внутри все еще колебались) и отослать матросов обратно в Кронштадт.

Если Совет формально и самоустранился от дальнейших репрессивных мер, то Временное правительство – нет.

На рассвете следующего дня генерал Половцев направил к особняку Ксешинской и к Петропавловской крепости огромные силы. Восемь бронемашин, Петроградский полк, матросы, кадеты и авиационная школа поддерживались внушавшей ужас тяжелой артиллерией. С ними шла фронтовая бригада самокатчиков (велосипедистов): идея такого вида войск вызывала тогда не улыбки, как сейчас, но ассоциировалась со скоростью и современностью, и все великие державы экспериментировали с велосипедами, которые командир одной британской бригады одобрительно назвал «самой молодой порослью» армии. Прежде чем выступить, все нападающие были возбуждены речами; что характерно, некоторые ораторы были членами Совета.

В 7 часов утра командир дал находившимся в особняке час на то, чтобы сдаться. Военная организация отказывалась. Часть большевиков сумела по Сампсониевскому мосту перебежать в Петропавловскую крепость, наивно полагая, что сможет там обороняться. Пятьсот оставшихся не сопротивлялись. Обрушенный на них огонь был поразительно несоразмерен. Когда правительственные солдаты вошли, чтобы арестовать большевиков, они обнаружили всего семерых членов партии, в спешке жегших бумаги. Вскоре после этого даже укрывшиеся в Петропавловской крепости моряки несчастно согласились сдаться.