Чайна Мьевилль - Октябрь [litres]

«Контрреволюция победила, – кисло записал Лацис 12 июля, – Советы лишены власти. Озверевшие юнкера начали нападать и на меньшевиков». Левые эсеры тоже стали мишенью для полиции.

Большевистский Московский комитет сообщал о случаях выхода из партии, о «беспорядке в рядах». В Выселках на Украине господствовали «погромные настроения», а партия, раздираемая расколами и истощаемая массовым выходом, «сгорала». Набор новых членов приостановился. Рабочие, сообщал один активист из Колпинского района, «обратились против нас». В шести районах большевики были изгнаны с заводов своими же товарищами по работе. 16 июля один фабричный комитет с Васильевского острова подверг делегацию местных большевиков мрачному ритуальному наказанию, заставив ее присутствовать на похоронах казака, убитого во время беспорядков.

Окончательное присоединение межрайонцев к партии, казалось, слабо компенсировало случившийся крах. Даже некоторые местные ячейки большевиков выступили против собственного руководства. Тифлисский и, среди прочего, Выборгский исполнительные комитеты партии выразили полную поддержку Совету и потребовали от большевистских лидеров, чтобы те сдались.

Среди поражений случались и победы. Самой важной было полевение Латвии, где большевики контролировали Советы рабочих и безземельных крестьян и сохраняли верность бескомпромиссной линии. Здесь Июльские дни отозвались противостоянием в Риге между латвийскими стрелками и одним из «батальонов смерти», штурмовым отрядом режима, что повлекло за собой несколько убитых с обеих сторон. Сразу после этого, с 9 по 19 июля, состоялась 5-я конференция латвийской социал-демократии, и большевики укрепили свои позиции, перейдя к мерам контроля над обществом в целом – распределению еды, местному управлению и так далее. Латвийская партия действовала уже как теневое правительство. Впрочем, такое доверие большевикам было отклонением от нормы.

Наиболее опасен был определенный подъем ультраправых антисемитских погромщиков по всей стране. Группа под названием «Святая Русь» издавала газету «Гроза», постоянно призывавшую к насилию. Уличные агитаторы изливали гнев на евреев.

Из своего укрытия в те ужасные дни Ленин слал товарищам статьи, где каждый раз подчеркивал свою невиновность в шпионаже. Он принимал посетителей, проделавших путешествие к уединенному берегу, пока сын Емельянова караулил у темной воды, чтобы подать условный сигнал – птичий крик, – если появятся незнакомцы.

Ленин подготовился к смерти от рук реакции. «Entre nous, – писал от Каменеву, – если меня укокошат, я Вас прошу издать мою тетрадку «Марксизм и государство».

Его не укокошили, и вскоре в Финляндии ему представился шанс дополнить эту тетрадку о государстве и революции.

Уличные правые, возможно, и усилились непосредственно после Июльских дней, но Временное правительство – нет. Наоборот, раскол внутри него до сих пор не был преодолен.

8 июля в условиях разрыва с кабинетом социалистов подал в отставку премьер-министр Львов. На замену себе он пригласил единственного человека, который хоть отдаленно казался способным преодолеть разрыв, принадлежа одновременно Думе и Совету – Керенского.

Керенский, конечно, согласился. Он взялся за сложную задачу составления нового коалиционного правительства.

В безумные первые дни культа Керенского поэтесса Марина Цветаева сравнивала объект всеобщего обожания с Наполеоном:

Теперь, месяцы спустя, Ленин на страницах «Рабочего и солдата» тоже доказывал, что правление Керенского было бонапартистским – но для него это было не лестное определение. Он использовал термин так же, как Маркс и Энгельс, технически, чтобы описать «лавирование опирающейся на военщину… государственной власти между двумя враждебными классами и силами, более или менее уравновешивающими друг друга». Для Ленина выродившийся бонапартизм Керенского сводился к балансированию между противоположными общественными силами.

Катастрофу на фронте скрывать было уже невозможно. В тот же день, когда Керенский стал премьер-министром, он назначил храброго генерала Корнилова командующим Юго-Западным фронтом, на котором русские войска разлагались особенно стремительно. В данном решении убедил его делегат правительства на этом фронте, Борис Савинков.

Савинков играл важную политическую роль в те неспокойные месяцы. К тому времени он проделал огромное политическое странствие. В годы, предшествовавшие революции 1905 года, он был не просто эсером, но ярким и известным активистом Боевой группы – террористического крыла партии эсеров – и участвовал в убийстве нескольких царских чиновников. После 1905 года он стал писать чувственные романы. Наступление войны пробудило в нем безудержный шовинизм и милитаризм; в эмиграции он вступил во французскую армию и возвратился в Россию в апреле 1917 года, где сблизился с Керенским. Хотя он и считал целесообразным использование комиссаров как представителей народа при разрешении противоречий между солдатами и офицерами, Савинков, при его фанатично авторитарном патриотизме, был сторонником совершенно безжалостных дисциплинарных мер – вплоть до военной диктатуры (и, кажется, включая ее).

При назначении Корнилов, железный сторонник дисциплины, потребовал полномочий казнить бегущих солдат. В действительности, даже до получения этого не слишком почтительного запроса, Керенский уже разрешил командирам стрелять по отступающим солдатам, а через несколько дней правительство восстановило смертную казнь на фронте, как и просил Корнилов. Тем не менее, когда детали конфронтации Корнилова и Керенского просочились в прессу, репутация Корнилова как жесткого правого деятеля укрепилась как среди врагов, так и среди друзей.

16 июля Керенский в компании Савинкова и его близкого коллеги Максимиллиана Филоненко, эсера и комиссара 8-й армии, встретился с русским высшим командованием в могилевской ставке, чтобы оценить военную ситуацию. Корнилов не присутствовал – по его словам, хаос и разложение войск на его фронте не позволили ему это сделать – и передал свой достаточно мягкий отчет по телеграфу. Однако большинство присутствовавших генералов, включая Алексеева, главнокомандующего Брусилова и командующего Западным фронтом Деникина, были совсем не так сдержанны.

В особенности за развал армии проклинал революцию Деникин. Перед ошеломленным Керенским он ругал комиссаров, протестовал против Приказа № 1, осуждал подрыв авторитета. Генералы настаивали на отмене всех подобных атрибутов двоевластия.