Чайна Мьевилль - Октябрь [litres]

Забившийся в свою хижину от проливного дождя Ленин был напуган донесшейся руганью. По мокрой роще к нему направлялся казак.

Мужчина попросил убежища от ливня. У Ленина не оставалось иного выхода, кроме как отойти в сторону и пропустить его. Когда они уселись, прислушиваясь к барабанной дроби капель, хозяин спросил гостя, что привело его в такое глухое место.

Облава, сказал казак. Он искал кого-то по фамилии Ленин. Приказано взять живым или мертвым.

Что же, спросил Ленин, сделал этот негодяй?

Казак махнул рукой в знак того, что не знает деталей. Ему известно лишь, что беглец был смутьяном; он был опасен; и он был неподалеку.

Когда небо наконец прояснилось, гость поблагодарил хозяина и углубился в мокрую траву, продолжая поиски.

После этого тревожного случая Ленин и ЦК, с которым тот состоял в тайной связи, решили, что ему следует перебраться в Финляндию.

8 августа Зиновьев и Ленин покинули свое укрытие в компании Емельянова, финского «старого большевика» Александра Шотмана и колоритного активиста Эйно Рахьи, обладателя выдающихся усов. Через прибрежное болото они направились к местной станции – длинное, трудное путешествие по топям, осложнившееся утратой маршрута и недопониманием, – и в конце концов вышли к железной дороге у деревни Дибуны. Их беды не кончились: там, на платформе, подозрительный юнкер узнал и арестовал Емельянова. Но Шотман, Рахья, Зиновьев и Ленин успели запрыгнуть в прибывший поезд до станции Удельной в пригородах Петрограда.

Оттуда Зиновьев отправился в столицу. Путешествие же Ленина еще не было закончено.

На следующий день поезд № 293 из Финляндии прибыл на станцию Удельную. Машинистом его был Гуго Ялава – железнодорожник, революционер, убежденный марксист.

«Я подъехал к концу платформы, – вспоминал он, – где из-за деревьев вышел и поднялся в кабину мужчина. Конечно, это был Ленин, хотя я с трудом узнал его. Он должен был стать моим кочегаром».

Фотография в поддельном паспорте, с которым поехал Ленин – «Константин Петрович Иванов», – стала известной. Высоко сидящая на курчавом парике кепка, незнакомые без бороды, криво приподнятые контуры рта; можно узнать лишь его глубоко посаженные маленькие глаза.

Ленин, закатав рукава, принялся за работу с таким пылом, что паровоз начал изрыгать щедрые клубы дыма. Еще машинист вспоминал, с каким удовольствием Ленин работал лопатой, кормя машину, заставляя ее ехать быстрее, увозя его по шпалам и рельсам все дальше.

Сошедшему наконец с поезда кочегару Ленину предстояло еще идти окольными путями. Только в 11 часов вечера 10 августа Ленин прибыл в маленькую скромную квартиру в доме № 1 на площади Хаканиеми в Гельсингфорсе. Здесь жила чета Ровио. Социал-демократ Кустаа Ровио согласился укрыть русского марксиста, пока его жена навещала семью.

Большой, солидный Ровио пережил крайне невероятный карьерный поворот. Старый социалист, теперь он был также главой гельсингфорской полиции.

Как именно сочетал он эту роль с революционными убеждениями, неясно. О госте, который несколькими годами ранее призывал заниматься складированием «бомб или камней и т. д. или кислот», чтобы обрушивать их на коллег Ровио, он говорил: «Я никогда не встречал такого приятного и обаятельного товарища».

Единственная просьба Ленина – и в ней он был непреклонен – состояла в ежедневном снабжении его российскими газетами и в организации тайной доставки писем его партийным товарищам. Ровио выполнял ее даже тогда, когда, ввиду надвигающегося возвращения его жены, Ленин переехал в квартиру пары социалистов Блумквистов в близлежащем переулке Телекату.

Крупская не раз навещала мужа собственными опасными тропами, пешком переходя границу по лесу. Сам Ленин гулял по Гельсингфорсу удивительно свободно. «Надо было действовать быстрее, Керенский, – с удовольствием заявлял он за кухонным столом Блумквистов, читая об охоте на него правительства, – чтобы поймать меня».

На протяжении августа, как и в июле и сентябре, Ленин главным образом писал: послания, письма, инструкции для товарищей и другой, более объемистый труд. В первый же день Ровио обнаружил, что Ленин уснул за столом, уткнувшись головой в руки перед мелко исписанной тетрадью. «Снедаемый любопытством, – сообщал Ровио, – я начал переворачивать страницы. Это была рукопись его книги «Государство и революция».

Выдающийся, яркий синтез непримиримого антиэтатизма с временной необходимостью «буржуазного государства без буржуазии» под властью пролетариата; этот исторический текст, названный Лючио Коллетти «величайшим вкладом Ленина в политическую теорию», писался в изобилующей комарами приозерной хижине, а затем – за столом полицейского. Когда обстоятельства изменятся и Ленин уедет обратно в Россию, сочинение не будет еще полностью завершено. Текст обрывается на легендарной фразе: «Приятнее и полезнее «опыт революции» проделывать, чем о нем писать».

10 августа – в тот же день, когда Ленин оказался на квартире Ровио, – Корнилов по настоянию Савинкова снова прибыл в Петроград, чтобы встретиться с Керенским. Необходимо было обсудить новые требования генерала: теперь он хотел контроля над железными дорогами и военной промышленностью. Также он императивно настаивал на предоставлении ему права применять любые необходимые, на его взгляд, чрезвычайные репрессивные меры, в том числе отправку не выполнявших норму рабочих на фронт.

Недоверие между премьер-министром и генералом было столь сильно, что Корнилов прибыл с солидной и провокационной охраной. То был отряд мусульманских бойцов так называемой Дикой дивизии, составленной из превращенных в легенду добровольцев со всего Кавказа; они были выбраны, чтобы устрашить наблюдателей. С тревогой Керенский наблюдал из окон Зимнего дворца, как в конце улицы всадники в красной форме, с ятаганами и пулеметами, трусцой сопровождали машину Корнилова. Они заняли позиции у ворот дворца подобно врагам, готовящимся к переговорам.

Встреча прошла холодно. До Корнилова дошли слухи о его возможной отставке, и он с угрожающим видом посоветовал Керенскому не делать подобных шагов. Когда тот отказался удовлетворить все его требования, Корнилов стал настаивать на рассмотрении его дела кабинетом министров; но Керенский собрал только неформальную группу, не включавшую кадетов, которая принципиально согласилась с большей частью требований Корнилова, но не могла назвать точные сроки и продолжала противостоять переводу железных дорог и промышленности на военное положение. Генерал ушел в тяжелом расположении духа.

На самом деле отчаявшийся Керенский, учитывая масштабы общественного коллапса, не был слишком уж против даже тех мер, что были отвергнуты. Однако, по понятным причинам, он боялся реакции, которую подобные действия могли вызвать в Совете и за его пределами. Его стратегия «лавирования» привела к тому, что теперь он вызывал гнев как у левых, так и у правых.