Александр Багаев - Презумпция лжи

Не 50 часов, не 40 и даже не 20. Четырнадцать. Что подразумевает почти профессиональную среднюю скорость машинописи 143 зн./мин, возможную уже только при печатании десятью пальцами и вслепую; без единой остановки на протяжении всех 14 часов.

Дальше.

Ландовский отдал стенограмму на французском языке Габриелю для прочтения и сверки. Габриель в ответ:

…разрешил мне пойти поспать, и мы договорились, что я смогу начать писать на машинке (переводить текст на русский язык. —А.Б.), уже отдохнувши после завтрака. Запись информации на машинке заняла два дня, включая еду и около двенадцати часов сна.

«Завтрак» у Ландовского — это 13:00 14:00. Значит, проработал он максимум с 14:00 до 24:00 в первый день и потом ещё 24 часа во второй — т. е. всего 34 часа — из которых 12 часов он проспал и ещё, скажем, 2 часа потратил на еду. Получается, что перевод всего текста, исполненный двумя пальцами на пишущей машинке, занял у Ландовского не более 20 часов, на протяжении которых он выдерживал среднюю скорость печатания 99 знаков в минуту.

Оставим в стороне эту фантастическую для него скорость печатания. Посмотрим теперь на скорость его перевода .

У переводчиков расчётной единицей для нормирования их труда в мои времена был так называемый авторский лист ( а.л .) — 24 страницы по 1800 знаков на каждой. При таком расчёте Ландовский текст перевёл со скоростью примерно 3,3 стр./час.

Норматив у моих коллег письменных переводчиков в Секретариате ООН был — 4 страницы в день (или 0,5 стр./час ). Норматив переводчика высшей категории в Издательстве АПН в Москве (т. е. у автора этих строк на рубеже 1990-х гг.) был — 4 а.л . в месяц, или примерно всё те же 4 страницы за 8 часов. Поэтому можно считать, что международный стандарт скорости профессионального перевода равен примерно 0,5 страницы в час — в шесть раз медленнее, чем получилось у Ландовского.

При этом в моё время, на рубеже 1990-х гг. в Москве было два самых быстрых письменных переводчика с французским языком и высшей категорией: Альберт Тигранович Антонян из АПН (не из Издательства, а из Агентства), и автор этих строк. Антонян был побыстрее, но это по его собственному признанию только потому, что он не сам печатал, а надиктовывал свои переводы машинисткам. Я же всегда печатал сам (и не двумя, а десятью пальцами, вслепую ). И вот у меня — практикующего профессионально переводчика с десятилетним стажем, на пике моих творческих сил и возможностей — скорость перевода на машинке только самых простых, стандартно-стереотипных текстов (не требовавших от меня никаких остановок для размышлений) иногда достигала примерно 4 стр./час, но выдерживать такую скорость я мог от силы часов восемь подряд — не больше.

Значит, если бы мне надо было как только можно срочно перевести какую-нибудь совсем примитивную, насквозь предсказуемую общественно-политическую статью объёмом 120 000 знаков, у меня бы даже на это предельно упрощённого типа задание ушло бы 17 часов крайне напряжённого, на пределе моих возможностей безостановочного труда А уж на текст такой сложности, как беседа Таковского с Габриелем, потребовалось бы никак не менее 40–50 часов работы, и вряд ли нашёлся бы тогда в Москве в нашем перводческом цехе кто-нибудь, кто сумел бы справиться быстрее.

Вундеркинд Ландовский, напомню, справился за 20 часов.

Возникает вопрос. Если бы рассказ записал по следам реальных событий сам «Ландовский», то при том, как у него всё тщательно и подробно расписано по часам, не могло бы быть и речи, что его подвела память. Значит, этот эпизод в его рассказе был бы — чистая выдумка. Но зачем могло бы ему быть нужно именно по этому поводу так отчаянно фантазировать? Ведь эпизод-то проходной, чисто технический и к смыслу повествования, к характеристикам героев и событий ничего нового не добавляет. (С точки зрения строгого редактора или стилиста он вообще лишний, его бы вымарать за ненадобностью.)

Ответ, на первый взгляд, простой: текст написал, естественно, никакой не «Ландовский»; а реальные авторы в данном случае просто щедрой рукой добавляли оживляж, как и положено, для пущей убедительности и правдивости выдуманного ими рассказа; но то ли по небрежности, то ли почему ещё — проскочил у них довольно грубый ляп.

Однако меня такое объяснение не устраивает. Тот, кто на самом деле сочинял беседу, физически, на собственном сиюминутном опыте знал и понимал, сколько примерно нужно времени и чтобы просто отпечатать её, и чтобы вдумчиво её перевести. Он ведь в момент её написания именно этим и занимался сам: печатал двумя пальцами, создавал в уме (текст диалога). И поэтому именно такой ляп настоящий автор или авторы случайно или по ошибке не могли ни пропустить, ни уж тем более написать сами.

Значит, эту несуразность авторы включили в текст намеренно, и получилось у них весьма изощрённо: так досконально эта глупость, естественно, ни у кого из читателей в голове по полочкам не разложится, но подсознательное ощущение нереальности, некой невнятной сказочности происходящего появится обязательно. А это опять — высоко профессиональная авторская работа с текстом.

ТЕПЕРЬ примеры аргументов по существу.

Беседа Раковского с Габриелем гораздо больше походит на монолог, поскольку Габриель в основном просто слушал и только иногда вставлял уточняющие вопросы и замечания. Собственно, другого от него и не требовалось, чтобы правильно и без ошибок доложить, какую такую «великую тайну» собрался Раковский раскрыть товарищу Сталину.

Иронизирую потому, что в реальной жизни ничто из рассказанного «Раковским» поразить своей новизной настоящего, живого Иосифа Сталина не могло.

Сам Сталин довольно долго проработал сначала в подполье под началом, а после революции уже на равных с таким настоящим зубром международного делового и финансового мира, как Леонид Красин. Министром иностранных дел у Сталина на момент допроса Раковского ранней зимой 1938 г. был Максим Литвинов, специалист в этой области почти того же уровня, с теми же стажем и опытом, что и Красин. Был жив-здоров ставший уже академиком Федор Аронович Ротштейн. И все они, и многие другие пребывавшие тогда ещё во власти товарищи этот мир «финансового» Интернационала знали, как облупленный, поскольку всю свою революционную жизнь проработали с ним и с «Ними» в постоянном тесном контакте. В реальном мире советских властей предержащих образца 1938 года некоторым из его обитателей настоящий Раковский вообще мог приходиться только младшим и потому даже не во все их секреты посвящённым товарищем.

Например. За пятнадцать лет до того, как волею авторов «Красной симфонии» Раковский решился поведать свою страшную тайну о Вальтере Ратенау, Красин и Литвинов вместе с этим Ратенау уже вон какой международный финансовый бенц в Рапалло учинили. Им ли было не знать, кто такой на самом деле Вальтер Ратенау?