Александр Багаев - Презумпция лжи

___________________

Символичный в этом смысле и смешной штрих: на роль «Муры» взяли самую рослую в ту пору в Голливуде кинозвезду-дылду, их тогдашнюю Джулию Робертс; [80] Кау Francis ( 1905–1968 ). В период с 1930 по 1936 г., как и Джулия Робертс, самая высокооплачиваемая актриса в Голливуде. Её рост (как и у Джулии Робертс — 5′ 9″ или 175 см) был для женщины в 1930-е гг. гораздо более впечатляющим, чем сегодня. хотя в реальной жизни по своей фактуре Мария Игнатьевна Будберг была — как Эдит Пиаф или Лия Ахеджакова, плюс большие умные глаза. Примерно так же несуразно выглядела бы, скажем, импозантная прибалтийская дама Вия Артмане в роли неугомонной и миниатюрной француженки, красавицы-революционерки Инессы Арманд.

___________________

Неудивительно, что Мура тут же прославилась на всю Европу, как роковая женщина, волею судьбы советская шпионка, готовая на раз затащить к себе в постель любого тюремного начальника, хотя бы даже и в Кремле.

И что Берберова, как добросовестный биограф, смогла этому противопоставить?

Она сходу, ещё в «Предисловии» написала вот такой абзац:

Она (Мура) любила мужчин, не только своих трех любовников, но вообще мужчин, и не скрывала этого, хоть и понимала, что эта правда коробит и раздражает женщин и возбуждает и смущает мужчин. Она пользовалась сексом, она искала новизны и знала, где найти ее, и мужчины это знали, чувствовали это в ней и пользовались этим, влюбляясь в нее страстно и преданно. Ее увлечения не были изувечены ни нравственными соображениями, ни притворным целомудрием, ни бытовыми табу. Секс шел к ней естественно, и в сексе ей не нужно было ни учиться, ни копировать, ни притворяться. Его подделка никогда не нужна была ей, чтобы уцелеть.

Этот абзац странен даже не подробностями, которые только стоя в спальне у постели и можно вызнать, а в первую очередь тем, что на всех последующих трехстах пятидесяти страницах Берберова не рассказала ни одного эпизода, ни одной даже просто детали не привела, которые хоть как-нибудь оправдали бы столь развёрнуто-конкретную и недвусмысленную оценку. Наоборот. Из текста самой же Берберовой следует, что не только в сексуальной, а даже и в духовной жизни Муры, вышедшей замуж ещё совсем девчонкой и дожившей до глубокой старости, были (не считая фиктивного брака с бароном Будбергом): рано погибший муж Иван Александрович и затем поочерёдно Робин Брюс Локкарт, Максим Горький и Герберт Уэллс. И всё. По тем временам — недостижимый и непревзойдённый образец целомудрия и сдержанности.

На основании чего тогда — и зачем? — Берберова сходу позволила себе такое нелестное во времена написания её книги суждение? Почему при чтении её мемуаров не покидает ощущение, что вот эта-то «случайность», в отличие от упомянутых в предыдущей главе, как раз очень продуманна?

___________________

Попутное грустное наблюдение. Если бы «Железную женщину» в таком виде вдруг задумали издать в Англии, то и Берберову, и её издателя английский суд при первой же жалобе, тут же жестоко покарал бы за вопиющий libel, [81] Libel — англ ., любые голословные, не сопровождённые доказательствами публичные заявления — письменные и устные — порочащие честь и достоинство человека. а весь тираж повелел бы из оборота немедленно изъять. В связи с чем и грустно — и даже душевно неприятно — не то, что в Москве книгу издали без всех этих проблем (тут особенно удивляться нечему), а то, что никто из наших «шестидесятников» — тогдашних властителей дум и врачевателей душ — даже не попытался возмутиться по поводу этой очевидной безнравственности в книге Берберовой (а про нравственную наивность нас, её восторженных рядовых читателей, даже и говорить не хочется). Мура в который раз, уже даже уйдя в мир иной, даже у себя на вроде бы опять свободной родине осталась опять одна, опять без защиты. И потому так горько читать вот эти её пророческие слова, сказанные в Лондоне на старости лет всё той же советской писательнице:

— При моей жизни Нина ничего не опубликует, — говорила баронесса, когда ей со всех сторон доносили о замысле Берберовой, — побоится. Я ее по судам затаскаю. Она ничего про меня не понимает. Не понима-а-а-ет. Знать — знает. Много. Насобирала мусору по углам…

ЕСЛИ же этические переживания оставить в стороне, то, поскольку главный миф о Муре — это что она с первых же дней революции была завербована большевиками, и коли сама она к тому же не отрицает, что с русскими и английскими разведчиками дело имела, значит, и в розыске о ней нужно первым делом уяснить: кто такие все эти большевики и разведчики ! Ведь только тогда и можно будет с должным основанием дальше судить, на кого Мура на самом деле работала».

Этот предварительный шаг принципиально необходим ещё и по другому соображению.

Нельзя, например, в серьёзном историческом исследовании, посвящённом 1920–1930 гг., писать « КГБ завербован в ту пору имярека » или « имярек стал в те годы агентом КГБ »: трактат сразу перестанет быть научным и превратится в бульварное чтиво, поскольку «КГБ», являющееся в данном временном контексте очевидным анахронизмом, автоматически перестаёт быть нейтральным названию государственной спецслужбы и становится в тексте обычным пропагандистским штампом.

___________________

По тому же принципу, но в обратном порядке приобретает некое научно-историческое звучание сугубо бульварное чтиво, в котором автор проявляет щепетильную историческую добросовестность и вместо ожидаемых шаблонных стереотипов использует правильную терминологию. В этом смысле показательно творчество Яна Флеминга, в первых романах которого КГБ не упоминается вообще, а Джеймс Бонд, как ему исторически, хронологически и положено, сражается с агентами МВД.

___________________

Именно с точки зрения «историко-хронологической щепетильности» слово «большевики» и заставляет спотыкаться при чтении всякий раз, когда оно используется в качестве синонима таких понятий, как «советские коммунисты», «советская власть» раннего послереволюционного периода; то есть всякий раз, когда он в устах автора означает сугубо внутреннюю и сугубо советскую реалию первых пореволюционных годов.

Мурин случай — как раз из этих.

ДВЕНАДЦАТЬ лет сожительства Муры с Максимом Горьким закончились в 1933 г., когда Горький окончательно вернулся из своего итальянского самоизгнания в Москву, а Мура «решила остаться» и поселилась (тоже окончательно) в Лондоне, где на протяжении следующих 12 лет сожительствовала с большим и старинным другом Горького Гербертом Уэллсом. При этом в последующие несколько лет она неоднократно наезжала по каким-то до сих пор до конца не выясненным делам в Москву. И, видимо, не так уж особенно и конспирировалась, коли даже стареющий Уэллс об этих непонятных посещениях Москвы прознал и закатил однажды Муре большой ревнивый скандал.