Александр Багаев - Презумпция лжи

После этого обеда Литвинов выполнил просьбу Ротштейна и написал Брюсу Локкарту рекомендательное письмо, адресованное лично Льву Троцкому. Взамен поимел от Ротштейна и Липера заверение, что он в свою очередь получит в Лондоне статус полпреда; вскоре, как мы знаем, Литвинов благодаря этому уже снимал для своего полпредства помещение на Виктория стрит. А Брюс Локкарт с литвиновской «верительной грамотой» уехал в Москву, где Троцкий её воспринял, как вполне имеющую силу.

Соображение здесь то же самое: не могла Берберова не прочесть у Брюса Локкарта в мемуарах об этом эпизоде, и потому не могла не обратить внимание на то очень странное и высокое место, которое в структуре неформальных отношений между большевистской верхушкой и реальной властью в Лондоне занимал всё тот же никому нынче не известный «г. Ротштейн».

Не знаю, в какой очерёдности — она принципиального значения не имеет — но прочесть оба эти упоминания о «г. Ротштейне» в рассказах двух важнейших героев её документального романа Берберова должна была. А если учесть, что по мнению Брюса Локкарта в 1937 г. с исчезновением Литвинова Мура утратила бы уже окончательно связь с большевиками, то не могла Берберова не проверить: что тогда, в середине 1937 г. сталось с пользовавшимся полным доверием и дружбой Литвинова «г. Ротштейном»? Ведь он явно обладал выходом на большевиков никак не меньшим, чем сам Литвинов. И был, судя по всему, весьма дружелюбен по отношению к агентам британской властной элиты (и правительства) Брюсу Локкарту и Рексу Липеру. Он что — тоже уже «исчез»? Как и Горький, Ягода и все остальные Мурины контакты?

О «г. Ротштейне» во время работы над Муриной биографией (т. е. в конце 1970-х гг.) Нина Берберова у себя в США или в Европе без каких-либо затруднений могла узнать довольно много.

БРЮС Локкарт ошибся: в отличие от Литвинова, Федор Аронович Ротштейн ( Theodore Rothstein ; 1871–1953 ) никогда вплоть до 1920 г. никаким политическим гонениям не подвергался и тем более в тюрьме никогда и ниже не сидел (однажды, правда, она ему грозила, и чуть нигде об этом удивительном случае будет отдельный рассказ). Когда ему стукнуло 19 лет, ещё в России, местный жандармский начальник сообщил по секрету его весьма преуспевавшему отцу, что сын в гимназии попал на учёт, как политически ненадёжный. Его поступление в университет поэтому стало крайне проблематичным. И на этом, собственно, его политические гонения в России закончились, не успев как следует начаться.

Поскольку семья была богатая, Фёдора просто отправили из России в Лондон, где он и прожил безмятежно следующие тридцать лет: побыл довольно известным египтологом, получил кое-какое образование, стал преуспевающим журналистом, выбился в лидеры британского социалистического, в том числе фабианского и будущего лейбористского движения (в РСДРП он в 1901 г. вступил, как английский член партии). Он вне всякого сомнения был лично знаком с Гербертом Уэллсом, который в начале века, ещё не скрываясь, активно участвовал в социалистических делах Фабианского общества. Ротштейн также принял непосредственное участие в создании в 1920 г. британской компартии и в развернувшейся тогда же деятельности Коминтерна (III Коммунистического интернационала).

___________________

Уэллс в «России во мгле» написал о Ротштейне так, словно Фёдор Аронович был для него полный незнакомец. Но это скорее всего потому, что Ротштейн как раз в 1920 г. попал в официальном имперском Лондоне в опалу за активное участие в коминтерновских делах. Уэллс, надо понимать, состорожничал и предпочёл знакомство с ним в неподходящий момент не афишировать. Сам Ротштейн через тридцать лет говорил об их знакомстве, как о само собой разумеющемся, и, что забавно, ссылался при этом как раз на «Россию во мгле»:

«Впрочем, Уэллс подробно об этом пишет в своей книге…».

___________________

С российской стороны его политические связи были не менее впечатляющи. Он во внутрипартийных спорах всегда последовательно занимал сторону большевиков и являлся благодаря этому одним из старейших друзей самого В.И. Ленина («Ильич» во время своих наездов в Лондон часто останавливался и гостил у него дома). В 1920 г. Ротштейн вернулся в Москву (почти одновременно с приездом туда Уэллса). Служил пару лет послом России в Иране. А потом (по краткой энциклопедической справке): член Коллегии Народного комиссариата иностранных дел (1923–1930), ответственный редактор журнала «Международная жизнь». Был действительным членом Социалистической (с 1924 г. — Коммунистической) академии (1922–1926). Член президиума Российской ассоциации научно-исследовательских институтов общественных наук (РАНИОН; 1922–1926), директор института мировою хозяйства и мировой политики (1924–1925), член Главной редакции БСЭ (1-е изд.; с 1927 по 1945 г.), член АН СССР (историк; избран в 1939 г.). Уважаемым советским академиком Фёдор Аронович Ротштейн и умер, своей смертью в возрасте 82 лет. Никаким гонениям и уж тем более репрессиям никогда не подвергался.

Кроме этого, занимаясь изысканиями, Берберова должна была узнать, что Фёдор Ротштейн среди соратников прославился на всю жизнь, как добрый товарищ, поскольку деятельно помогал всем приезжавшим в Англию российским эмигрантам (Ленину, Литвинову в том числе, или вот ещё И.М. Майскому, будущему советскому послу в Лондоне, с которым Брюс Локкарт, как Берберова в том числе сообщает, много и дружески общался вплоть до его отъезда в Москву в 1943 г.). Со всеми Фёдор Ротштейн поддерживал потом хорошие, часто дружеские отношения. Одним из таких навсегда оставшихся ему признательными друзей был — Яков Христофорович Петерс.

Не уверен, что у Берберовой при работе над книгой была возможность прочесть воспоминания на этот счёт самого Ротштейна (их запись впервые опубликовали, если не ошибаюсь, уже после 1980 г.). В конце мая 1921 г. Ротштейн отправился послом в Тегеран. По дороге остановился на четыре дня в Ташкенте. И там имел место такой вот эпизод:

На следующий день… у меня произошла неожиданная встреча. Я сидел у себя в комнате на втором этаже и рассматривал карту Туркестанского края. Вдруг через раскрытое окно услышал гул подъехавшего автомобиля… и кто-то громко спросил: «А где здесь из Москвы товарищ Ротштейн?«…я быстро вышел в парк, и когда незнакомец снял фуражку, тут же узнал своего старого знакомого Якова Петерса. Оба взволнованные мы обнялись и расцеловались. «Дорогой Федор Аронович, как я рад видеть вас в полном здравии,» — начал возбужденный Петерс… «Я ведь никогда не забуду, что вы для меня сделали в тяжелые годы эмиграции»…. Мы с ним долго проговорили и только под вечер он уехал.

Этого Берберова могла и не знать. Но то, что Петерс в последние годы эмиграции в Лондоне был женат на Мэй Фриман (дочери крупного лондонского банкира и близкой подруге Клер Шеридан — кузины Уинстона Черчилля; насчет «тяжёлых годов эмиграции» — это Ротштейн Петерсу в уста, видимо, для красного словца вложил); что два года перед отъездом в революционный Петроград Петерс работал у английского тестя-банкира в его лондонском банке, и тот высоко его ценил и предсказывал ему большое будущее (не в ЧК — в мире финансов ) — всё это Берберова могла и должна была знать и как-то эти «качества» Петерса наложить на более чем странную, очень не-чекистскую роль, которую он в судьбе Муры и Брюса Локкарта сыграл. Ведь в этом случае его роль стала бы если не более ясной, то по крайней мере более естественной.