Михаил Хлебников - Союз и Довлатов (подробно и приблизительно) [litres]

Он довольно четко сознавал, что дядя Филипп успел уже подвести разговор к письмам жены, к этим (представьте себе!) еженедельным посланиям, к этим образчикам (вам, как драматургу, было бы интересно) человеческой нелепости, с чудовищною смесью объяснений в любви, оправданий своего бегства десять лет назад и умствований «почему нам нельзя жить вместе», а уж от жены было рукой подать до большой дороги, до вопиющих глупостей всего человечества, и действительно, вот уже начиналось, – но главное, он с острой обидой чувствовал ту любовность, с которой эти двое смотрели друг на друга и в которой ему не было места.

Читая роман, начинаешь понимать вторые и третьи возможные смыслы довлатовского: «написал традиционный роман». Тут речь идет уже не о традиции, а о простом копировании, попытке поймать интонацию когда-то сказанного другим. Говорить о сюжете «Зрелищ» сложно, потому что он тонет в бесконечных описаниях, лишь усиливающих ощущение статичности и «придуманности» в худшем смысле слова. Сережа Соболевский – молодой человек со склонностью к рефлексии (авторское роскошное определение – «самообращенный взгляд») и одновременно «головной» ницшеанец:

Но выходило как-то долго, без заметных результатов – и водку он пытался пить много раз, а все было противно, и на сверстников кидался, не считая, прошивал с независимым видом любую толпу и не избегал при этом задеть кого-нибудь да еще процедить сквозь зубы, а ничего не помогало – каждый раз при этом у него все так же холодели ноги, и голова делалась пустой и звонкой.

Пустоту Сережа пытается заполнить в любительском театре при местном доме культуры, так с детства его томила «неясная мечта о большом зале». Театром руководит актер Салевич. В памяти всплывает вечное: «Развитие народного самодеятельного искусства идет вперед семимильными шагами. Веяния времени коснулись, наконец, и нас – коллективов самодеятельности». Со словами своего киношного коллеги Салевич полностью согласен. Он пытается сломать знаменитую пресловутую «четвертую стену», разделяющую актера и зрителя. Процесс ломки болезнен для окружающих. В прямом смысле этого слова:

Все понемногу замолчали и сдвинулись вокруг стола. В наступившей тишине Салевич негромко сказал «начали», и в тот же момент девушка, незаметно сидевшая рядом с Сережей, взвизгнула, схватила себя за волосы и закричала пронзительным страдающим голосом:

– Врача! Надя, скорее врача! «Скорую помощь»!

– Что с тобой? – закричал кто-то с другого края стола.

– Что случилось?

– Не со мной… Галочке хуже… скорее…

Последнее слово она сказала совсем шепотом, из всех сил глотая и задыхаясь. Сережа, отшатнувшись от нее при первом крике, так и сидел, свесившись на сторону со стула и с ужасом выжидая, когда она закричит опять. Сердце у него учащенно и нервно стучало, он чувствовал, что краснеет, и от этой мысли краснел еще больше.

Сережа устраивается по протекции дяди Филиппа помощником к Салевичу. Длинные монологи о театре, искусстве как таковом прилагаются. Вторая часть истории Сережи – описание его смутных, полуоформленных томлений, связанных с женщинами. Об этом рассказывается, что удивительно, еще зануднее по сравнению с искусствоведческими пассажами.

Пока он был еще в школе и жадно вбирал в себя все, что было про «это», про «нее», пока его мозг без специального приказа выдергивал нужные сведения из книг и анекдотов, из картинок и песен, из анатомии, ботаники, географии и зоологии, из подслушанного, подсмотренного, угаданного и черт его знает, откуда еще, откуда мы все это узнаем, пока эти важнейшие сведения и знания накапливались в нем концентрическими кругами вокруг белого пятнышка в середине, ему казалось, что все его терзания спрятаны там, в этом крохотном пятнышке последней неизвестности, вернее, неизведанности, и, значит, должны иметь конец, казалось, что стоит победить в себе этот последний ужас, это последнее незнание, и наступит, наконец, жизнь.

Читателю еще повезло. Ефимов в мемуарах отмечает, что в момент написания романа он увлекся метафизикой и подумывал украсить текст философскими отступлениями. Для обоснования их появления в тексте предполагалось умертвить «дядю Филиппа». Сереже достались бы записки «эдакого пламенного идеалиста». Можно представить, какого нового уровня нечитаемости достиг бы тогда роман «Зрелища».

Но роман не набрал метафизической высоты по другой причине. Вот как об этом рассказывает сам автор:

В 1967 году «Зрелища», даже не обремененные прямой метафизикой, были зарублены на расширенном заседании ленинградского отделения издательства «Советский писатель». Даниил Гранин представил внутреннюю рецензию на рукопись, начинавшуюся словами: «О чем роман Игоря Ефимова. Не знаю». Это «не знаю» явно указывало на наличие «неуправляемого подтекста», и издательство с облегчением отклонило опасный опус.

Многие современники упрекали Гранина в моральной ловкости, двоемыслии, но в данном случае следует целиком согласиться с его оценкой. Интересно, что у автора есть и другая версия «невыхода» романа. Ефимов озвучивает ее в послесловии к журнальной публикации «Зрелищ» в «Звезде» в 1997 году. Там нет упоминаний Гранина. Теперь все дело заключалось в желании автора убить своего персонажа. И речь идет не о «дяде Филиппе». Разошедшийся не на шутку писатель замыслил уморить главного героя – Сережу. Его должен был убить модный тогда менингит. Подобный ход выдавал в сочинителе отчаянного вольнодумца: «Смерть молодого человека в советской стране была явным нарушением порядка. Разрешить выход такого романа было невозможным по цензурным соображениям». Еще интереснее, что в тексте романа Сережа почему-то не умирал. Подобный казус Ефимов объясняет потерей в редакциях «полной версии» романа. Честно говоря, аккуратный и въедливый Ефимов не производит впечатления человека, отдающего в издательства единственную «неподцензурную» версию романа. Складывается впечатление, что постепенно и сам автор понял смысл слов Гранина о его романе. Он не издается в эмиграции, а публикация на родине состоялась спустя тридцать лет после написания.

Думаю, что невыход романа «Зрелища» весомо укрепил, вернее, не дал разрушить писательскую репутацию Ефимова. Парадокс внешний, но внутренне закономерный. Вторичность «Зрелищ» заставляет вспомнить знаменитое изречение ослика Иа «Какое жалкое зрелище!» из отечественного мультфильма. В напечатанном виде роман мог только повредить. В ненапечатанном виде он заметно выигрывал. К тому времени количество ненапечатанных вещей многими стало восприниматься как своего рода знак качества. Тон задал Солженицын с громкими запретами его текстов, публикаций, постановок. Публика внимательно следила за колесами, наматывавшими круги от корпуса к корпусу, путь которых освещала лишь крохотная свеча на ветру.