Михаил Хлебников - Союз и Довлатов (подробно и приблизительно) [litres]

Дверь цвела. Здесь было все: советы, рационализаторские предложения, похрюкивания, вопли вздыбившейся плоти, элегические остроты, предостережения и угрозы, мрачная и смачная инвектива в адрес Леночки Сальниковой (не сердись, Лена!), отрывки, здравницы, автографы с датами и городами, намеки на толстые обстоятельства, истошные призывы и совершеннейшая дичь.

Пресноватое, несмотря на потенциальную запашистость, блюдо разбавляется щепоткой абсурдизма:

– Отчего это у вас такой мягкий живот? – поинтересовался он.

– Ах, пустяки!

– Нет, все-таки… Хотелось бы знать.

– Вы меня смущаете. – Слезы брызнули. Нина Львовна отворотилась.

– Нет, все-таки, а?

– От клизмы… – она разрыдалась. – Вы – гадкий.

Чтец подумал и сошел с живота.

«Трехглавое чудовище» – смесь политико-эротического треша. Игорь, главный герой, преподает философию в одном из вузов. Он участвует в институтских интригах, которые, впрочем, не угрожают благополучию Игоря, так как он удачно женился на дочери крупного партийного работника. Дерзкие зарисовки вольготной жизни партноменклатуры: игра на бильярде, пожирание клубники с коньяком. Но житейская устроенность не удовлетворяет героя. Удовлетворить его может сексуальная Надя – студентка. Теперь не менее дерзкая эротика:

Он наклонился и, лаская, целовал ее маленькие груди с набухшими сосками, потом – живот, языком щекотал пупок и гладил, гладил руками упругие нежные ягодицы; он спрятал лицо между ее бедер: дурманящая теплота, невыносимое наслаждение, до стона, до обморока – и она впилась! – не больно ничуть! – ему в волосы и вздрагивала от ласк… он застонал, с мукой оторвавшись от нее, и стал, не помня себя, срывать с себя одежду, словно она вспыхнула на нем факелом – и они, голые, жаждущие утолиться друг другом, свалились на диван, обвиваясь ногами, руками, не отрывая губ от губ… и сладкая судорога пробежала по ее чувствительному телу: она тихо ойкнула.

Расчет ясен – ойкнуть должен и читатель, узрев ерофеевское чудовище. Ну а соответствующие инстанции и органы обязаны отреагировать. Естественно, что подобные тексты делали «Метрополь» заведомо непроходным. Организаторы предусмотрели невозможность сепарации, когда отдельные «безопасные» тексты извлекались из корпуса альманаха. Аннотация «Метрополя»: «Альманах „Метрополь“ выпущен в виде рукописи. Может быть издан типографским способом только в данном составе. Никакие добавления и купюры не разрешаются». В наше время прекрасно видно, что свобода творческого самовыражения была всего лишь декларацией. Цель совсем иная – громкая, намеренная скандальная акция с политическим звучанием. Авторы приглашались с расчетом увеличить состав не только качественно, но и количественно. Уже в другое время тот же Ерофеев говорит о том, что организаторы «Метрополя» не предполагали печатать альманах за границей:

Позже нас обвиняли в том, что мы задумали «Метрополь» с тем, чтобы его опубликовать на Западе. Это фактически неверно. Мы отослали – через знакомых, которые с огромным риском для себя взялись вывезти альманах за границу, – два экземпляра во Францию и Америку, но не для того, чтобы печатать, а на сохранение, и в этом оказались предусмотрительны. Когда же случился большой скандал и наши планы напечатать «Метрополь» в стране окончательно рухнули, авторы дали согласие на публикацию альманаха на русском языке в американском издательстве «Ардис».

Согласиться с подобным утверждением невозможно, слишком наивными хотят казаться вдохновители проекта. Другое дело, что не все авторы «Метрополя» имели внятное представление о его целях. Кого-то пригласили просто участвовать в неподцензурном издании… Быть рядом с Аксеновым или Вознесенским, пусть и на страницах неофициального издания – такое, конечно, соблазняло молодого автора. Если продолжить тему прельщения, то приходит на ум классическое библейское высказывание о соблазнении малых мира сего.

Хорошо известен Довлатову один из «метропольцев», который как раз был одним из «малых». Даже не просто хорошо… Им стал Борис Вахтин. И снова интервью вдовы писателя журналу «Сумерки»:

Борису позвонил Вася Аксенов и сказал, что вот у нас возникла такая замечательная идея собрать сборник, мы будем его толкать, пробивать, давайте ваших ленинградцев. Аксенов был в Союзе, но думал ли он уже об отъезде, я не знаю. Борис организовал ленинградскую группу.

«Группа», мягко говоря, не отличалась солидностью. В нее, помимо самого «организатора», входил только молодой прозаик Петр Кожевников, который до этого нигде не печатался. В общем-то, это свидетельствует о падении авторитета Вахтина, который не сумел «подтянуть» перспективные кадры. В альманахе Вахтин представлен повестью «Дубленка», которая уже упоминалась. Повесть – переписанный Гоголь с солидными добавлениями из Булгакова. Филармон Иванович Онушкин – мелкий чиновник («инструктор») из литературно-театрального ведомства, переживает личный кризис. От него ушла жена, зато время от времени захаживает поэтесса Лиза, которая пытается пробить свое творчество с помощью легкого флирта. Герой и Лиза отправляются в театр. И там, в храме искусства, Филармон Иванович испытывает катарсис:

Зажегся свет, поэтесса Лиза повернула к нему лицо, точь-в-точь то самое лицо из сна, белое лицо с серыми глазами, и Филармон Иванович тихо и доверчиво сказал в это большеглазое и мягкое лицо:

– Я хочу дубленку.

Лицо смотрело на него внимательно целую, по крайней мере, вечность, и наконец поэтесса Лиза сказала:

– Хорошо.

Далее начинается погоня за вожделенным тулупчиком с участием инфернальных персонажей и даже говорящего кота Персика (о Булгакове помним). Честная сюжетная вторичность и стилистическая, несмотря на все украшения и серпантин, бледность не дают возможности высоко оценить литературные достоинства повести. В политическом же отношении «Дубленка» не добирает до срывающих покровы с «набухших сосков» рассказов Ерофеева.

Устроители «Метрополя» добились желаемого результата – кампания по разоблачению авторов подрывного альманаха состоялась. Но тут присутствовал тонкий момент. Она ограничилась писательским сообществом. Конечно, говоря о «судилище», участники «пережимают» с драматизмом. Вот как описывает Ерофеев заседание секретариата Московской организации Союза писателей:

Все было заранее срежиссировано. Вставали один деятель за другим и кричали, возмущались, пугали. Кто-то даже всплакнул от ненависти. Грибачев сказал мне в коридоре с блатной доверительностью: «Что бы вы там ни говорили, все равно вам, ребята, хана». Нас было пятеро – составителей. Все было так мерзко, так подло, что нам ничего не оставалось, как вести себя «героически». Искандер сказал о том, что в своей стране мы живем как будто под оккупацией. На Попова особенно разозлились за то, что он записывал их же выступления. Аксенов назвал Союз писателей «детским садом усиленного режима».