Михаил Хлебников - Союз и Довлатов (подробно и приблизительно) [litres]

При желании можно увидеть писательский прогресс Довлатова. Два рассказа в коллективных сборниках, публикации в «Крокодиле», включение в серьезную антологию. Издательская «щедрость» прямо отражается на финансовом положении Довлатова, страдающего от вечного безденежья. Из письма отцу от 27 июля 1971 года:

«Крокодил» заказал мне два фельетона. Я их кое-как написал и отправил. Один кошмарный про взятки, а другой менее пошлый про сферу обслуживания. «Молодой Ленинград» мы с Леной подписали к печати, «Дружба» с цирковым рассказом выйдет в сентябре. В «Звезду» приняты две рецензии. Одна, первая, появится в сентябре. Есть еще мелкие работы в «Костре» и Лениздате.

Короче говоря, в сентябре у меня не будет ни копейки долгу, да еще живая наличность, рублей 150!

Отчего же тогда через год в сентябре 1972-го писатель уезжает в Таллин? Известно авторское объяснение – экзистенциальный побег героя, о котором рассказывается в повести «Компромисс».

Как обычно, не хватило спиртного, и, как всегда, я предвидел это заранее. А вот с закуской не было проблем. Да и быть не могло. Какие могут быть проблемы, если Севастьянову удавалось разрезать обыкновенное яблоко на шестьдесят четыре дольки?!

Шестьдесят четыре дольки не смогли компенсировать побег девушек из балета на льду («поели», «выпили» и «ретировались»), которые являлись важной частью намеченного праздника.

Шаблинский встал и говорит:

– Поехали в Таллинн.

– Поедем, – говорю.

Мне было все равно. Тем более, что девушки исчезли.

Шаблинский работал в газете «Советская Эстония». Гостил в Ленинграде неделю. И теперь возвращался с оказией домой.

Севастьянов вяло предложил не расходиться. Мы попрощались и вышли на улицу. Заглянули в магазин. Бутылки оттягивали наши карманы. Я был в летней рубашке и в кедах. Даже паспорт отсутствовал.

Свидетели опровергают картину целиком, включая художественную разделку яблока. Михаил Рогинский/Шаблинский, выпускник журналистского факультета ЛГУ, приводит свой вариант приезда Довлатова в Эстонию:

Сережа позвонил мне из Ленинграда и сказал: «Знаешь, у меня срываются некоторые обязательства перед журналом „Нева“. Мне заказали материал о рабочем классе, а подготовить его никак не получается. Аванс, к сожалению, уже израсходован. Мне нужно где-то укрыться. Скажи, есть ли такая возможность в Таллинне?» Я, естественно, ему сказал, что такая возможность есть.

И это свидетельство также рождает вопросы. Каким образом Довлатов хотел укрыться в Эстонии? Чего он мог вообще опасаться? Литературных коллекторов, присланных журналом «Нева», которые потребуют отдать не один, а два материала о рабочем классе? Речь, видимо, идет все же о другом. Наступили не календарные, а настоящие «социокультурные» семидесятые. В литературе они означали сокращение возможностей для молодых авторов. В шестидесятые неизвестный сочинитель мог прорваться на журнальные страницы, прислав рукопись, которая выуживалась из самотека. Так состоялись, как я уже говорил, авторы молодежной прозы. Теперь же «вхождение в литературу» обставлялось рядом условий.

Автор должен доказать свое право на сочинительство. В двадцатые годы условием приобщения к писательству была принадлежность к правильному социальному классу. Шахтеры, металлурги, рыболовы писали свои зачастую корявые романы, исходя из собственного опыта. Теперь речь шла о сопричастности правильному социальному действию. Правильная биография начинающего писателя должна включать в себя, например, поездку на комсомольскую стройку. Причем можно было работать не бетонщиком, а журналистом, освещающим трудовые подвиги. После двух-трех лет наблюдений за свершениями выходил сборник очерков, рассказов или повесть. Многое зависело от степени раскрученности, известности «стройки века». Оптимальным считалось съездить за биографией на БАМ. Все эти ритуальные «хождения в народ» объяснялись борьбой с мелкотемьем, подрывающим героическую сущность социалистического реализма. Понятно, что тот же Трифонов мог спокойно писать свои знаменитые «бытовые» московские повести, так как уже обладал именем. Молодой автор должен был дорасти до «мелкотемья» посредством описаний трудовых свершений.

Но и в этом случае «писательский билет» не гарантировался. Как мы помним, для вступления в Союз писателей требовалось два книжных продукта литературного свойства.

Издательский процесс все более окукливался, строился по схемам незримых взаимозачетов. При издании книг принималось во внимание множество факторов – литературный также присутствовал, но не был определяющим. Подобную ситуацию можно охарактеризовать как нечто среднее между кумовством и коррупцией. Случались интересные казусы. Практически без журнальных публикаций сумел издать несколько книг Владимир Маканин. Он в 1971 году поступил на работу в издательство «Советский писатель». Занимался Маканин редактированием серии «Путь в незнаемое. Писатели рассказывают о науке». Работа в издательстве и оказалась путем Маканина к изданию его собственных книг. Из интервью писателя:

Несколько лет им делал журнал, чтоб не сидели там под развесистым интегралом. Это было как безумие, все стали писать о теории относительности, о квантовом распаде, о молекулярном строе – в общем, обо всем, что модно, не очень понимая, что это такое. Все сочиняли, писали о физиках. Это требовало какой-то руки корректорской. Вот я вел этот журнал. Не вел. Вели его Даниил Семенович Данин и Галина Борисовна Башкирова. Они собирали, а я, так сказать, уже внутри все утрясал. Тем не менее именно поэтому я издал пять книг.

Первая «Прямая линия». Четыре книги я издал за счет того, что я редактор. Тогда это не называлось коррупцией, считалось, что, если человек работает в издательстве, он может нечасто, но все-таки издавать свои книги. Это поощрялось. Там все издавались, я не был один такой. Я был белой вороной в другом смысле – я много писал. Я довольно быстро рос. У меня были и слабые вещи, но каждая написанная слабая вещь, если я ее публиковал, она становилась чем-то. Да, тебя не читали так, как журналы, тебя не знали, но это была маленькая лаборатория. Ты сам уже знал, что ты опубликуешься.

В данном конкретном случае повезло Маканину и в итоге русской литературе. Но на фоне единичного маканинского везения судьбы других молодых авторов выглядели печально. Многие застревали в положении вечно начинающих. На них элементарно не хватало ресурсов: журнальных, издательских. В таком положении оказался и Довлатов. Редкие публикации отдельных рассказов и рецензий не решали проблему вхождения в профессиональную литературу, а отодвигали саму возможность. За семь лет литературных занятий не состоялось ни одной заметной журнальной публикации. Самой известной так и остался тот самый первый рассказ в «Крокодиле», вызвавший волну гневных писем трудовых коллективов Армении. Но и тот скандал потух, не дав ничего автору. Два рассказа в коллективных сборниках прошли незамеченными. В этой ситуации игра на выигрыш по очкам уже не имела большого смысла. Какие-то шансы могли появиться только после выхода книги. В Ленинграде на это Довлатову рассчитывать было бессмысленно. Он числился по разряду второсортных сочинителей, обивающих пороги редакций с рукописями, которые никто даже не собирался рассматривать. Редкие публикации – рецензии или «юмор на последней странице» – только подчеркивали его принадлежность к литературным неудачникам. Писательское сообщество воспринимало их не в качестве первых шагов молодого таланта, а как предел возможностей неудачливого автора. В рассказе «Поплиновая рубашка» (сборник «Чемодан») Довлатов рассказывает очередную версию знакомства с женой. С целью произвести впечатление на девушку герой ведет ее в Дом литераторов: