Яков де Санглен - Записки. 1793–1831

Моя ошибка была, что, не вникая в характер государя, я не видел в нем человека, а одного императора, перед которым, как перед Богом, ничего скрывать не должно и которому никаких выгод нет обманывать своих подданных. Таким образом, все актеры, кроме царя, который был один деятелен и который один с Армфельтом направлял таинственно весь ход драмы, остались в дураках. Мы действовали, как телеграфы, нити которых были в руках императора. Из чего хлопотали?! О том, что давно решено было в уме государя и чего они не знали и не догадались.

Все наши ссоры, разъезды помогли только более раздуть ненависть публики к Сперанскому!

Сперанского, Магницкого и Бологовского сослали. Балашов лишился министерства, но остался генерал-адъютантом [202]. Армфельт остался при Финляндии. Морально пострадали я и Воейков [203], ибо Армфельт и Балашов и, наконец, сам государь назвали меня будто изобличившим Сперанского в измене, которой поистине не было; но нас не сослали, не отставили, а, лиша мест, отправили в армию, и тем набросили на нас пасмурную тень.

Государь приказал мне 26 марта 1812 года ехать в Вильну к военному министру Барклаю де Толли. Все шло так поспешно, что уже 27 марта я выехал из Санкт-Петербурга и приехал в Вильну 14 апреля 1812 года.

14 апреля 1812 года явился я к военному министру Барклаю де Толли, который принял меня ласково и приказал заняться устройством будущей моей должности директора военной полиции 1-й армии, при военном министре [204].

Пока я этим занимался, старался я оглядеться и ознакомиться как с начальством, так и с окружающими его, так называемыми деловыми. Барклай де Толли был, в совершенном смысле слова, старинного покроя честный немец, не возвышенного образования, но с чистым рассудком и не имеющий фундаментальной основы для поддержания своего звания; был в руках и хитрого, и дурака, которые, из выгод своих, не пренебрегали овладеть слабостью его. Во время служения моего при нем, и когда он узнал меня покороче, жаловался он мне на них, но не имел духу, или не смел ни сменить их, ни дать им почувствовать силу начальника; даже подписывал часто то, чего бы не хотел и против чего внутренне сопротивлялся. Могучий слон боится мыши. Барклай боялся жены своей [205]и всех немцев-адъютантов, а отчасти и русских, ею выведенных и под ее покровительством находящихся, помещал при себе. Из благодарности к покойному графу Каменскому [206]вывел и возвысил Закревского [207], сделал его правителем своей канцелярии, и, не умея сам писать по-русски и не знавши порядочно языка, должен был (ему) ввериться, и даже боялся его, как человека, одаренного женской хитростью, с которой Барклай де Толли, как честный и слабый человек, сладить не мог.

Начальником штаба был сперва отличный, умный человек, давнишний служака, но чресчур старый, Лавров, которого я давно знал; начальником артиллерии — граф Кутайсов [208], человек отличный во всех отношениях; дежурным генералом — Кикин [209]; генерал-интендантом Канкрин [210], человек умный, образованный, ученый; с последними ладить было немудрено. Но в канцелярии министра, кроме Чуйкевича [211], благородного, умнейшего человека, стесненного Закревским, все было ниже обыкновенного; следовательно, тут, кроме интриг, ничего ожидать было нельзя. Вскоре догадались они, что я их понял, и за то смотрели на меня, как на весьма неприятного пришлеца.

До приезда государя старался я учредить свою канцелярию, нахватать писарей; не зная никого, мог ли я делать выбор? Кое-как все это учредилось, и я занялся особенно городской полицией, которая поступала тоже под мое начальство. Сделан был список всем жителям; обозначены те, которым не слишком можно было доверяться. Наконец приехал государь.

Хотя я призван был к его величеству, но не мог не заметить большую перемену как в приеме, так и в обращении со мной. От него самого догадался я, что, вероятно, причиною тому был Балашов, который, по словам его величества, поднял против меня всю бывшую мою при Министерстве полиции канцелярию, и сам везде клеветал на меня, будто я всех очернил перед государем, и будто не он, а я был причиной ссылки Хитрово, Сперанского и др.

— Но ты видишь, — прибавил государь, — что я неизменен и, невзирая на все это, по-прежнему тебя призвал.

Я осмелился государю сказать, что всякое оправдание против клеветы ни к чему не послужит: это было бы только ее раздувать; но надеюсь моими поступками в будущем заставить ее умолкнуть, а сочинителей сплетней пристыдить.

Сим кончилась моя первая аудиенция, которая не слишком меня ободрила. Прав граф Армфельт, говоря: …(il) fait lui mêmе tous lеs сlаbоdадеs [212].

Прибыл и Балашов; остановился у гражданского губернатора Лавинского [213]. Мы тут увидались, и он обошелся со мной очень ласково. Чтобы тут не предполагать какой-либо хитрости, он приглашал меня к себе; и я притворился, будто ничего не подозреваю. Но как удивился я, когда вдруг призвал меня Барклай и объявил мне:

— Государь очень недоволен, что вы часто бываете у Балашова, и приказал вам сказать, чтобы вы никакого сношения с ним не имели, под опасением гнева его.

Я так и ахнул, ибо тут раскрылась вся картина.

Государь не хотел, чтобы мы с Балашовым объяснились относительно прошедшего; это бы нас примирило, и желая скрыть, как и Балашов был обманут, запретил мне свидание с ним. Делать было нечего; я повиновался и, следовательно, еще более обратил на себя вражду Балашова; но с тем вместе решился я быть осторожнее, не доверяя ничему и никому; даже не хотел, по-прежнему, докладывать государю, а через военного министра, дабы как можно более себя отстранить от новых интриг и не заставить во мне сомневаться министра.

Через несколько дней государь, призвав меня, сказал:

— Я получил от берлинского обер-полицеймейстера Грунера уведомление, что здесь уже несколько месяцев скрываются французские офицеры, шпионы; их должно отыскать.

Я спросил государя, не известны ли имена их или не означены ли какие-либо их приметы.

— Нет, — отвечал государь, — но их отыскать должно; ты знаешь, я тебе одному верю; веди дело так, чтобы никто об нем не знал.

Я поручил трем моим чиновникам ходить каждый день по разным трактирам, там обедать, все рассматривать, выглядывать и мне о том докладывать; виленскому же полицеймейстеру Вейсу [214]поручил строгое должное наблюдение за приезжими из Польши. Здесь узнали мои отряженные, что и у Балашова чиновник о том же хлопочет; следовательно, не одному мне доверено дело. Я рассердился и стал сам ходить в знаменитейший тогда трактир Кришкевича. Здесь я заметил одного крайне развязного поляка, со всею наружностью фронтовика, который не щадил шампанского и бранил Наполеона напропалую. Возвратясь домой, я приказал полицеймейстеру Вейсу попросить его ко мне. Я подчивал его чаем; узнал, что ему хотелось бы возвратиться с двумя товарищами в Варшаву, но что, вероятно, теперь никого не выпустят. Я воспользовался этим случаем, предложил ему мои услуги, призвал начальника моей канцелярии Протопопова [215], чтобы записать их имена и заготовить им паспорты. Между тем, приказал полицеймейстеру Вейсу обыскать его квартиру, выломать полы, в случае нужды трубы и печи; а гостя своего задержал разными разговорами; он назвал себя шляхтичем Дранжевским, никогда не служившим в военной службе.