Яков де Санглен - Записки. 1793–1831

Я молчал и смотрел на него с негодованием.

— Ayez-pitié de nous, monsieur, de cet enfant, — воскликнула жена его, проливая слезы, — dites-nous: est-ce Воейков? [183]

— A quoi peut cela vous servir maintenant? [184]— отвечал я.

— Peut-être cela nous sauvra [185], — возразил Магницкий.

Жена его при сих словах готова была пасть на колена передо мной. Я поддержал ее и, растроганный, отвечал:

— Бологовской part avec vous [186].

Магницкий сильно ударил себя в лоб:

— Ah, les traitres! J’y suis, — вскричал Магницкий. — Dieu, quelle infamie! [187]

Он начал быстро ходить по комнате, приговаривая:

— Le coquin, l’infame et sot de Бологовской qui a encore donné dans le panneau [188].

Потом, подбежал ко мне, сказав:

— Сперанский еще не входил к государю, позвольте мне написать ему две строчки.

— Могу ли это вам запретить? — отвечал я. — Вы выйдите в другую комнату, куда я, из приличия, за вами не пойду, и без позволения моего можете дать знать Сперанскому, что вам угодно.

Он выбежал в боковую комнату и через несколько минут воротился, подошел ко мне и сказал:

— Quel malheur pour nous, monsieur, que nous n’avons pu faire votre connaissancе plutôt! [189]

Я молчал.

Теперь свободно говорили при мне муж и жена о постигшем их несчастье. Он упрашивал жену скорее приехать в Вологду, а продажу их вещей поручить кому-либо и вырученными деньгами заплатить Балашову. Наконец, утешались скорым свиданием.

Вот приехал и Балашов и привез с собою все обещанное. Магницкий вырвал у него шапку из рук, надел ее на голову, стал перед зеркалом, сказав жене:

— Voyez, мa chère amie, suis-je bien coiffé par la police?

— Eh! On ne peut plus admirablement [190], — отвечала жена, улыбаясь сквозь слезы.

Балашов вручил ему деньги, сказав:

— Вы мне их отдадите, когда можно будет.

Магницкий отвечал:

— Жена прикажет продать наши вещи; что выручится, то вам доставлено будет; коли не вся сумма выйдет, отвечаю я.

Балашов, кажется, удивился сухости ответов; начал прощаться; потом, обратясь ко мне, сказал:

— Отправьте Михаила Леонтьевича, я вам оставлю сани; а сам должен ехать к Сперанскому, чтобы там чего не было; по отправке Магницкого тотчас приезжайте к Сперанскому.

Я поклонился, но понял, что он спешил для того, чтобы отправить Сперанского без меня.

Кибитка и квартальный были готовы, начали укладывать; все это было медленно, и немудрено: жена старалась удержать мужа хотя несколько минут долее; я не торопил.

— Vous verrez: ce coquin de Balachoff, — сказал мне Магницкий, — est allé encore tromper Speransky. [191]

Наконец настала минута прощания. У меня слеза навернулась, я вышел в другую комнату. Магницкий выбежал, бросился мне на шею, сказав:

— Боже мой! Зачем я вас не прежде узнал? И в этом он, злодей, виноват.

Прижал меня в последний раз к груди и поспешно побежал с лестницы. Ни жена, ни сын его не провожали; я один шел за ним. По просьбе его, сказал я квартальному, чтобы он не забыл, кого везет; «и если получу от его превосходительства малейшую жалобу, то по ней строго взыскано будет».

Обнялись еще раз с Магницким.

— Вы, в несчастии, усладили последние мои минуты в Петербурге, — сказал он мне, — прощайте, да вознаградит вас Бог!

Я скорее сел в сани и в 11 часов ночи подъехал к дому Сперанского. В передней увидел я двух лакеев, одетых по дорожному, в шубах, теплых сапогах и проч.

На вопрос мой «что вы за люди» они отвечали:

— Мы едем с барином в Нижний Новгород.

Я вошел в комнату, род залы, где на диване сидел Балашов; перед ним столик, на котором догорала сальная свеча. Я отрапортовал ему об отправлении Магницкого.

— Жена, сын Магницкого приказали всем кланяться.

Балашов : Признаюсь, я от того уехал, что не мог быть свидетелем такой трогательной сцены.

Я притворился, будто поверил.

— Да! — сказал я, — быть свидетелем подобной сцены не очень приятно, но поучительно, если, как отцу семейства, применить видимое к самому себе. Впрочем, за исключением разлуки, какое спокойствие, хладнокровие, твердость духа! Неужели преступник может на себя надеть такую благородную маску?

Балашов встал, начал ходить, вдруг остановился, сказав:

— Странно, что Сперанский все еще не возвращается от государя.

Я : Мне приходит на ум смешная мысль, а с тем вместе — не очень утешительная. Ну! Если он оправдается и, вместо Сперанского, отправлены будут ваше превосходительство и я, ваш усердный слуга?

Балашов : Признаюсь: эта мысль, пока я один был, тревожила и меня. Чего доброго? Ни на что полагаться нельзя.

Я : Если это случится, ваше превосходительство, то вы будете во мне иметь верного и веселого спутника.

Балашов : Как так?

Я : Ничего не было бы забавнее подобной трагикомической развязки сей продолжительной драмы. Нам велят отправлять, вдруг отправят нас!

Балашов старался прикрыть смехом свое смущение. Но весьма заметно было, что ему не до смеха. В этом тоне продолжался разговор, как въехала на двор карета.

— Это он! — сказал Балашов, взял шляпу в руки и стал подле меня.

Сперанский вошел: на лице его ничего не было приметно; он держал в руках портфель и со спокойным духом сказал:

— Извините, господа! Меня государь задержал.

Потом, обратясь к Балашову, спросил:

— C’est apparement M-r de Sanglin? [192]

На ответ Балашова, что это так, Сперанский подошел ко мне, взял меня за руку, сказав:

— Je suis bien fâché, monsieur, de n’avoir pu faire votre connaissance plutôt [193].

Балашов на меня покосился, а я отвесил Сперанскому поклон.

Сперанский прибавил:

— Au reste, j’emporterai avec moi un bon souvenir de vous [194].

Балашов смотрел на меня с удивлением.

Сперанский обратился к Балашову и сказал:

— Не угодно ли войти в мой кабинет? — и пошел вперед.

Балашов, крайне смущенный, сказал мне тихо:

— Дайте мне с ним переговорить наедине, только на полчаса, потом вас призову.

Мне Балашов стал жалок и презрителен.

— Как вам угодно, — отвечал я сухо.

Балашов пошел за Сперанским, а я сел на канапе против дверей кабинета. Натурально, Балашов меня не призывал; двери кабинета часто растворялись людьми, которые выносили чемоданы и прочее, а потом видно было, что жгли в камине бумаги.

Тогда, как и теперь, по прошествии нескольких лет, не могу понять, как Сперанский на это решился. Положим, что все сожженные и отложенные бумаги были невинны, но этим поступком они обращались, по крайней мере, в подозрительные. Если они были невинны, то Сперанскому должно было непременно меня пригласить; ибо уже верно Балашов ему сказал, что, по приказанию государя, я избран быть свидетелем всего. Как бы то ни было, Сперанскому собственно для себя должно было требовать, чтобы я был при том. Один раз лакеи слишком растворили дверь; я не удержался и сказал:

— Попросите Михаила Михайловича, чтобы поменее бумаг жгли, здесь становится невыносимо жарко.

«Что скажет, думал я, коли не государь, так публика? И не должен ли самый приверженный Сперанскому человек, нехотя, получить подозрение, которое, по отъезде Сперанского, обратится у всех в убеждение, что сожженные и увезенные бумаги содержали преступные замыслы? Поневоле скажешь: „Это как-то не так“. Относительно меня, признаюсь, я рад, что Балашовым не был призван, ибо я не удержался бы и была бы неприятная сцена».