Яков де Санглен - Записки. 1793–1831

— Если это сделано из сострадания, то оно в нынешнем случае неуместно, даже преступно! И привело меня в величайшее затруднение, ибо, когда Сперанский вошел ко мне и начал раскрывать портфель, а я сказал ему: «не нужно, Михаил Михайлович, у меня есть другое дело, о котором с вами переговорить хочу», и каково же было мое удивление, когда он мне хладнокровно отвечал: «Государь! Я все знаю; по выходе моем от вас я буду отправлен в Нижний Новгород. Но позвольте воспользоваться последней минутою, в которую имею счастие быть перед вами, и тем изъявить верноподданническую мою преданность». Тут начал он мне описывать Балашова такими красками, которые меня ужаснули. — Это вы открыли ему глаза.

— Я не мог, государь, объявлять Магницкому, чтобы он поехал к Балашову просить маршрута; не мог объявить и Сперанскому, что он поедет в Нижний Новгород, ибо я этого не знал и знать не мог; я даже и тогда не знал, когда мне Балашов вечером объявил с ним вместе ехать — отправлять приятелей. Надобно узнать, по чьему совету люди Сперанского были одеты по-дорожному и знали, что их господин едет в Нижний Новгород. Сверх того, Балашов, очерня меня Магницкому, выдумал сказку о Воейкове. Я, видя отчаяние Магницкого и его семейства, и что он окружен клеветою, и растроганный слезами его семейства, высказал правду, чтобы стряхнуть с себя клевету Балашова.

— Как бы то ни было, я вам этого простить не могу. Что же было далее?

Теперь я рассказал мой разговор с Балашовым до приезда Сперанского.

Это крайне веселило императора.

Он сказал:

— Это едва ли не было бы лучше.

— Но не для меня, государь!

Император улыбнулся.

— А все-таки нужно было Сперанского выслать. Доказательством тому то, что весь Петербург обрадовался ссылке его. Меня уже поздравляли; люди — мерзавцы: те, которые вчера утром ловили улыбку Сперанского, ныне поздравляют меня с отправлением его. Скажите мне, в каком расположении духа он поехал?

— В чрезвычайно спокойном, государь! Я так удивился его хладнокровию, что полагал: не будет ли он прощен или не получил ли в том уверения от вашего императорского величества?

Потом рассказал все до приглашения Сперанским в кабинет и до просьбы Балашова дать ему полчаса переговорить наедине со Сперанским.

— Вам не должно было на это соглашаться.

— Государь! Он был моим начальником, и ваше величество запретили мне вмешиваться в его дела, а приказали только довести до вашего сведения, что увижу и услышу.

— Это так! Но мог ли я предполагать, чтобы Балашов решился на подобный поступок.

Видно было, по движениям и суровому выражению лица государя, что он был крайне недоволен, — мной ли, или Балашовым, или обоими? — Бог весть!

Крайне меня удивило, что во время моего донесения государь начал меня опять расспрашивать; старался, по-видимому, сбить меня с толку; добивался, кажется, что-то узнать, мне неизвестное. «Чтобы это было?» — думал я. Натуральная и обыкновенная мнительность государя, или не прилгал ли чего-либо Балашов по злобе на меня, и тем поколебал мнение государя обо мне? Не знаю, но что-то похожее на то и другое. Но когда я рассказал, что после запечатания дверей они были вновь распечатаны, чтобы вынести оттуда толсто набитый портфель, государь как будто вышел из себя:

— Какой бездельник! Петр Первый отрубил бы ему голову своеручно; а я попозже произведу его из попов в диаконы! Мне Пален [197]не нужен!

Здесь я объявил его величеству последние слова Сперанского, т. е. желание его императору и Отечеству блогополучия и успехов, прибавя, что, судя по тону, слова эти проистекали от сердца, ибо сказаны были с чувством.

— Верю, — сказал государь, — в нем нет злобы, он способен к добру, религиозен; и я никогда не замечал в нем пристрастия, а еще менее вражды к кому-либо.

Государь любопытствовал знать: какова была минута прощания Сперанского с Балашовым. Я рассказал подробно то, что уже было объяснено мной выше. Наконец, рассказал и мое прощание с Балашовым.

— Это вспышка — благородная, но неумна и неосторожна; а что вы самовольно сдали дела Фоку, вы только себе причинили вред и этим возбудили непримиримого врага.

После нескольких минут молчания государь милостиво сказал мне:

— Завтра вечером в семь часов придите в секретарскую и ожидайте моего призыва.

Рассказав все это подробно, по долгу совести и чести, обязан я, сверх сценического моего представления: заметить, что:

1) Балашов, кажется, никак не решился бы, не имея от государя приказания, истребить собственноручные записки его величества к Сперанскому. Сим, вероятно, воспользовался Балашов, чтобы выручить и свои записочки к Сперанскому, а чтобы это осталось скрытно, не нужно было призывать меня в кабинет.

2) Я не могу не упомянуть для исторической верности об одном слухе, за достоверность которого не отвечаю, но упомянуть должен потому, что это пересказывалось на ухо в больших кругах: будто Барклай де Толли отправил Воейкова к государю с маршрутом всей армии в Вильну и с означением порядка марша каждого корпуса. Сперанский знал, что император этого ожидал, и был с докладом у государя, когда объявили о Воейкове. Сперанский выходит из кабинета, и, увидя Воейкова, отвечал: «Вот он!» — «Пожалуйте!» — сказал Сперанский, и пошел с этой бумагой обратно в кабинет. Воейков, возвратясь домой, нашел у себя замшевую кису [198], наполненную червонцами. Он представил оную Барклаю, который довел все до сведения императора. Если что-нибудь из этой истории справедливо, за исключением червонцев, то этим может изъясниться причина, за которую Воейков лишился места и за его связь с Николаем Захаровичем Хитрово.

Теперь, когда эта драма разыграна до конца, прояснилось, не знаю — всем ли, играющим тут роль, или только мне, следующее:

Государь, вынужденный натиском политических обстоятельств вести войну с Наполеоном на отечественной земле, желал найти точку, которая, возбудив патриотизм, соединила бы все сословия вокруг его. Для достижения сего нельзя было ничего лучше придумать измены против государя и Отечества. Публика, — правильно или неправильно — все равно, давно провозгласила по всей России изменником Сперанского. На кого мог выбор лучше пасть, как не на него. Нужно только было раздуть эту искру, чтобы произвесть пожар. Государь доверил эту тайну графу Армфельту, величайшему интриганту, который в разных дворах никогда сам лично себя не выставлял, а всегда действовал косвенно через других. Он, как мы видели, действовал через Вернега; оба имели ввиду действовать за Бурбонов. Армфельт сперва отрекомендовал государю Балашова, как министра полиции и честолюбивого хитреца, которому польстит эта доверенность и которому настоящей цели высказывать не должно. Балашов ошибся, получив от государя повеление иметь за Сперанским строгий надзор; приняв за истину мнимую измену Сперанского и оберегая себя, почел нужным скрыть связь свою со Сперанским. Армфельт, ненавидевший Балашова, про которого говаривал: «Ce petit lieutenant de police veut être un homme d’Etat; quel ridicule!» [199], хотел, при сей верной оказии, свергнуть и его, но ошибся; отрекомендовал государю меня, полагая, что я, из желания возвышения, готов буду обнаруживать все шашни Балашова и из личных выгод напасть на Сперанского. Балашов вторично ошибся, выбрав для мнимого знакомства со Сперанским и Магницким Бологовского. Бологовской, разъезжая по Петербургу от одного к другому и к Сперанскому, возбудил в государе недоверчивость, который натурально все проведывал через своих шпионов, в которых, увы, недостатка у него не было. Когда я выступил на сцену, Балашов уже так запутался, что государь ему более не доверял; и Армфельт заготовил уже для него un eхil teтрогаirе [200]. Государь, найдя во мне откровенность, которую я почитал необходимой перед императором, кажется, обрадовался. Государь получил письма от графов Маркова [201]и Растопчина, в которых припутали Вейсгаупта, Розенкампфа и других. Все это поколебало сильнее государя против Сперанского. Это путало и запутало все, и чем более нас было в движении, тем более в публике было толков, догадок и сказок на счет нас и Сперанского, которому уже другого имени не было, как — изменник! Следовательно, цель достигнута.