Григорий Трубецкой - Воспоминания русского дипломата

Между тем сербские представители в союзных государствах телеграфировали Пашичу, что среди союзников заметны значительные колебания по вопросу о целесообразности Салоникской экспедиции. В особенности англичане обнаруживали нежелание посылать в Салоники войска. В этом отношении крайне вредную роль сыграл военный обозреватель «Times»’а полковник Репингтон, который неизменно проводил мысль о том, что с стратегической точки зрения всякое дробление сил невыгодно, что балканский театр войны является второстепенным и что посылать войска в Салоники – значит отвлекать их от главной задачи на западном фронте. К Репингтону привыкли прислушиваться в Англии. К тому же его утверждения находили себе подтверждение в печальной Дарданелльской экспедиции, которая стоила англичанам столько бесплодных жертв и в конце концов послужила одним из главных побуждений австро-германского вторжения в Сербию, дабы установить прямое сообщение с турками и спасти Константинополь.

Неудача дилетантского предприятия форсировать проливы не могла, конечно, доказывать целесообразности Салоникской экспедиции, но она поселила в англичанах скептицизм к тому, что им представлялось диверсией [223]. Все это становилось известно сербам и усугубляло их подавленное настроение.

22 ноября посланники союзных держав получили от сербского правительства пространное сообщение, сущность коего сводилась к следующему. Сербия со времени мобилизации Болгарии неуклонно следовала указаниям держав Согласия, настоявших на том, чтобы она не брала почина нападения на Болгарию. Союзники обещали прислать в Салоники 150 000 войска. Сербия до конца исполнила свой долг союзницы, несмотря на тяжкие жертвы. После двухмесячной борьбы против неприятеля, превосходившего ее в два с половиной раза, армия сделала отчаянные усилия, чтобы пробиться через Скоплье навстречу союзникам, хотя командующий союзными силами в Салониках не счел возможным согласиться на одновременное совместное нападение. Теперь, после неудачи, сербской армии приходится укрываться в горах Албании и Черногории, где решено обороняться, и приступить к реорганизации для продолжения борьбы. Честно и до конца исполнив союзный долг, Сербия считает себя вправе спросить союзников, можно ли верить слуху, будто они намерены предоставить ее своей судьбе, считая балканский театр войны второстепенным?

«Голод надвигается, – телеграфировал я в Петроград 26 ноября. – На дорогах грабежи и убийства. Среди албанцев брожение, которое со дня на день может перейти в восстание. Австрийцы легко и безнаказанно хозяйничают на море, уничтожая в населении надежду на возможность подвоза и убеждая его в слабости союзников. Я не получаю ни данных, ни указаний, которые дали бы мне возможность бороться с опасной подавленностью настроения. Убеждение в неизбежности капитуляции растет здесь с каждым днем. Убедительно ходатайствую о скорейшем отзыве на запрос сербов, считают ли державы балканскую кампанию законченной, а также могут ли они и когда рассчитывать на подвоз продовольствия».

В тот же день, 26 ноября, я встретил престолонаследника [Александра], зашедшего к И. Иовановичу, и услышал от него прямо крик сердца, который передал по телеграфу. «я сделал все, что мог, – сказал мне престолонаследник. – я доказал свою готовность бороться до конца, и эта готовность меня не покидает, но я умоляю: дайте хлеба моей армии. Я привел ее сюда. Я отвечаю перед людьми, которые умирают с голода. Первый же транспорт муки изменит все настроение. Если я потерял часть армии, то сюда дошли самые лучшие. Немного хлеба и отдых позволят в короткое время воссоздать снова силу, с которой можно идти вперед. Дайте возможность вновь вдохнуть бодрость в людей, которые заслужили другой участи, чем голодная смерть». С особым раздражением королевич Александр говорил об Италии, которая не хотела ударить палец о палец, чтобы помочь сербам. Как будто она радовалась сербскому несчастью. Он выражал надежду, что мы окажем должное воздействие в Риме и склоним к тому же Францию и Англию.

Я привел две телеграммы, оказавшиеся у меня под рукой. В них я писал то, что на тысячу ладов я телеграфировал иногда по нескольку раз в день. Вскоре в Скутари прибыл наш военный агент Артамонов, поселившийся в моей квартире. Со своей стороны, он стал посылать такие же телеграммы в наш Генеральный штаб. Мы сидели в Скутари, как в лесу. Ни откуда я не получал телеграмм. Я не знаю даже, кто у нас министр иностранных дел, ибо недели три не имел телеграмм за подписью Сазонова, а потому телеграфировал в посольство в Рим, чтобы узнать, – кто у нас министр иностранных дел. Приблизительно в это время имели место отставки Кривошеина, [Н. Б.] Щербатова, [А. Д.] Самарина. Я с ужасом думал, что получу телеграмму за подписью [А. Н.] Хвостова, как одно время, до роспуска Думы, готовился получать телеграммы за подписью Милюкова.

Известия о семье я получал через Министерство иностранных дел, которое передавало мне ответы моей жены в ответ на мои телеграммы. Я получал ответ на десятый или на двенадцатый день. Для меня все-таки было очень успокоительно сознание, что все они здоровы и благополучно проживают в деревне, а не со мной во всех этих передрягах. Картина бедствия и ужаса с каждым днем все ярче разворачивалась перед нами.

Ежедневно в Скутари прибывали кучки и толпы солдат, то в виде остатков воинских частей, сохранивших еще подобие некоторой организации, то отбившиеся от своих полков и команд. Все они по большей части утратили воинский облик, были одеты в шинели, превратившиеся в грязные лохмотья. Трудно было себе представить картину большего изнурения и истощения. Многие по нескольку дней ничего не ели. В Скутари положение их оставалось критическим. Им давали сербские деньги, которые были совершенно обесценены, и за эти деньги нечего было купить. Как бледные тени, многие едва держались на ногах; несчастные бродили по улицам, и ни разу мне не пришлось натолкнуться на выражение ропота. С поразительной покорностью судьбе эти люди медленно умирали, не решаясь протянуть руку за милостыней. Сколько раз вид какого-нибудь несчастного, с воспаленными глазами, еле держащегося на ногах, останавливал невольно мое внимание. Когда я спрашивал его, он отвечал, что уже несколько дней не ел, и когда ему подавали милостыню, то это его как будто удивляло. Помню одного мальчика-солдата, который разрыдался, когда я подал ему хлеба. Тут сказались и напряжение, и слабость от всего вынесенного, и благодарность, и стыд за подаяние. Все эти солдаты не так давно были зажиточными гордыми сербскими крестьянами, а теперь все у них пропало, и, впав в самую крайнюю степень нищеты, они были как будто ошеломлены и не знали, что делать. А сколько таких людей, получив хлеб и накинувшись на него, умирали, потому что желудок был слишком истощен и не мог справиться с пищей. Все улицы были загажены…