Григорий Трубецкой - Воспоминания русского дипломата

Аристократический квартал липки {205}был еще более жутким привидением минувшего. Там собирались Петербург и Москва, – почти все друг друга знали. На каждом шагу встречались знакомые типичные лица бюрократов, банкиров, помещиков с их семьями. Чувствовалось в буквальном смысле слова, что на их улице праздник. Отовсюду доносились рассказы о какой-то вакханалии в области спекуляции и наживы. Все, кто имел вход в правительственные учреждения, промышляли всевозможными разрешениями на вывоз и на продажу и на перепродажу всякого товара. Помещики торопились возместить себе за то, что претерпели, и взыскивали, когда могли, втрое с крестьян за награбленное. Правые и аристократия заискивали перед немцами. Находились и такие, которые открыто ругали их, и в то же время забегали к немцам с заднего крыльца, чтобы выхлопотать себе то или другое.

Все это благополучно держалось на немецких штыках, и каждый день на липках передавали друг другу последнюю новость, которая либо подтверждала надежду на прочность положения немцев, либо, наоборот, указывала на их намерение не засиживаться на Украине. – Все эти русские круги, должен сказать, были гораздо противнее, чем немцы, которые, против ожидания, держали себя отнюдь не вызывающим образом. Простые рядовые были в большинстве случаев ландштурмисты {206}, жители Южной Германии, сорокалетние добродушные немецкие мужики, переряженные в военных. В них, однако, была сильна их национальная дисциплина. Офицеры и высшее начальство также держали себя скромно во внешнем обращении, хотя при этом брали взятки, где могли, особенно в провинции. Положение их было нелегкое. На громадной территории Украины полмиллиона войска было распылено и не в состоянии было совладеть с постоянно появлявшимися шайками партизан и покушениями, которые систематически организовывались на союзнические средства.

В Киеве кипела политическая жизнь. Это был настоящий котел, в котором варились все направления, партии и разнородные интересы, враждовавшие между собою. Все это переплеталось сложными международными интригами, враждой между австрийцами и германцами, происками тайных агентов, которых оставили союзники, снабдив их значительными деньгами.

Правительственный курс определялся гласно торжествующей самостийностью, на которой делали карьеру ловкие дельцы. Негласно иногда те же люди уверяли, что все это – необходимый фасад, за которым скрывается будто бы то же стремление к воссозданию единой и неделимой России.

Украинские течения были представлены всевозможными течениями и оттенками. Крайним «украинизатором» проявлял себя беспринципный Кистяковский. Официально он числился кадетом, на самом деле он проводил определенно классовую и реакционную политику. Он хотел таким сочетанием убить двух зайцев: своим украинством угодить германо-австрийцам и парализовать левых самостийников, своей классовой политикой удержать симпатии русских помещиков и правых, которые были главными деятелями переворота. Видным русским бюрократам он втирал очки своей беспринципностью, которая сходила в их глазах за признак деловитости, и намекал на то, что ведь и проводя украинизацию, можно добиться того же объединения России, которая может быть постепенно украинизована, ибо что такое та же Украина, как не закостюмированная часть подлинной России? – Мне, по крайней мере, приходилось не раз слышать отзвуки бесед с ним в этом духе. Сам я не искал с ним встречи.

Большинство настоящих самостийников принадлежало к левым партиям. Оно и понятно, потому что оправдание самостийности было в симпатии, которою она, будто бы, пользуется в народных массах, чтобы привлечь на свою сторону эти симпатии, самостийники прибегали к грубой демагогии. Так в свое время Грушевский и Винниченко бросили в крестьянство те же большевицкие лозунги. Этим обусловливался успех и то, что он был весьма временный и переходный, ибо крестьянство было весьма равнодушно, а порою и враждебно относилось к самостийности, как таковой, но охотно усваивало себе разрешение грабить помещиков. Но на этой почве самостийники не могли конкурировать с настоящими большевиками.

Считаясь с веяниями времени у себя дома, немцы пытались несколько демократизировать гетманское правительство. Этим обусловливались их сношения с самостийниками и социалистами-федералистами; к тому же, с этими течениями совпадала линия германской политики, которая предпочитала расчленение и ослабление России ее объединению.

Русское направление было выражено также целой гаммой политических партий.

На крайнем фланге стояли непримиренные правые. Их было две группы, враждовавшие между собою по каким-то личным мотивам. Во главе правых стоял бывший [Киевский] губернский предводитель дворянства Безак, князь А. [Н.] Долгорукий и другие. Эти первые стояли за восстановление самодержавия. Они больше всего ненавидели кадет и считали, что, когда восстановится порядок, то с них надо будет начать вешать, а то потом забудут, что наделали кадеты. Они исключили из будущего государственного строительства всех колеблющихся, всех, кто был как-нибудь замешан в русской революции. При них нельзя было называть имена Родзянки и Гучкова, – это были самые ненавистные для них люди. Крайние правые находили деятельную поддержку митрополита Антония. В Киеве была издавна развита сильная организация объединенных приходов, в духе Союза Русского народа.

Немцы, особенно военные, в душе больше всего сочувствовали правым и поддерживали с ними деятельные отношения, даже субсидировали их пропаганду. Но в то же время они чувствовали себя в силу обстоятельств вынужденными иметь дело и с левыми. Поэтому, конечно, ни те ни другие не могли им всецело довериться, а немцы роптали на коварство русских.

Особое положение занимала группа умеренных правых с редактором «Киевлянина» В. В. Шульгиным во главе. Когда немцы заняли Киев, Шульгин закрыл свою газету, заявив, что не может заниматься публицистической деятельностью, пока для русского направления не обеспечена свобода слова. Немцы тщетно старались примирить его с фактом своего пребывания в Киеве; молчание Шульгина было для них неприятнее его критики. Но Шульгин был непримирим. Он не допускал мысли ни о каком соглашении с немцами, хотя боялся, что оно может стать неизбежным вследствие крайней несостоятельности союзников. Больше всего он боялся восстановления монархии при содействии Германии. Как монархист он вынужден был бы подчиниться этому факту, но говорил, что в этом случае он отказался бы от всякой политической деятельности и отошел бы в сторону.

Совершенно иную позицию заняли в Киеве кадеты. Они не участвовали в гетманском перевороте, но считались с ним, как с совершившимся фактом, оценили его с положительной точки зрения. Восстановление единой России они представляли себе как собирание областей, в коих должен быть предварительно восстановлен порядок.