Эугениуш Небельский - «Весна и осень здесь короткие». Польские священники-ссыльные 1863 года в сибирской Тунке

Тогдашняя Тунка не слишком изменилась с тех времен, когда там жили ссыльные ксендзы, условия надзора были не самыми суровыми, стоимость жилья приблизительно прежняя. Пилсудский снимал избу в центре деревни за два рубля пятьдесят копеек в месяц (включая дрова и воду). Саму Тунку он в письме от 13 августа 1890 года к приятельнице, Леонарде Левандовской из Вильно, характеризовал следующим образом: «можно сказать, дыра, но для людей, которые могут и хотят заниматься физическим трудом (охота, рубка и сплавление леса, возделывание земли и т. д.), Тунка может быть раем, поскольку свобода здесь в этом плане огромная, перемещаться разрешается в радиусе сорока верст на протяжении десяти дней».

Из приведенных описаний и всех прочих известных нам обстоятельств жизни ксендзов в Тунке можно сделать вывод, что при Пилсудском в деревне и ее окрестностях проживало уже только трое бывших ссыльных: Янковский, Фиялковский и Секежиньский.

Материальных невзгод они безусловно не испытывали, жили подобно другим сибирякам, ни от какой работы не отказывались, зарабатывали, как могли и как умели. Известно, что Алексий Фиялковский постоянно занимался торговлей (скупка и убой скота) и 27 ноября 1887 года писал из Тунки губернатору с просьбой дать ему право продолжать эту деятельность. Трудно оправдать «ремесло» ксендза Янковского. Ростовщичество в кругах ссыльных того времени решительно осуждалось, «ксендз-ростовщик» даже в среде социалистов не мог не вызывать антипатии. Известно, что это не было главным занятием Янковского, он давно уже стал торговцем. Мнение окружающих людей его вряд ли волновало, интересовали лишь результаты собственной деятельности. Понять его мироощущение нам будет легче, если вспомнить, что еще в 1863 году сандомирские епархиальные власти характеризовали ксендза критически, отмечая, что путь священнослужителя он избрал «ради земных удовольствий и корысти».

Следует с осторожностью отнестись к другой информации, источником которой являются социалисты: будто бы «все» остававшиеся в Тунке ксендзы обзавелись семьями. В таком случае прибывший туда Мечислав Лепецкий обнаружил бы также их потомков и наверняка без всякого стеснения написал об этом.

Навсегда в Сибири остался ксендз Рафал Древновский. 20 декабря 1874 года царь разрешил ему именоваться фельдшером и иметь частную практику в Тунке. Через некоторое время его перевели в «приемный покой» в Атагай, в Нижнеудинский округ (к северо-западу от Иркутска), также с правом иметь частную практику. Через несколько лет, 16 мая 1881 года, он прибыл в Иркутск и в медицинском ведомстве написал отказ, довольно туманно аргументируя свое решение тем, что более работать не в состоянии. Означал ли отказ от медицинской деятельности возвращение к пастырской? Об этом нам ничего не известно. Ксендз Куляшиньский в 1892 году упоминал о нем как о вероотступнике: «к сожалению, он выбрал ассимиляцию и порвал с саном, а вероятно, и с родиной. Он был такой далеко не один». До родины дошли позже ложные сведения, будто в 1893 году Древновский стал директором больницы в Минусинске, в окрестностях Красноярска, и что скончался он в 1900 году. Точно известно, что Древновский окончил свои дни в Иркутске 26 декабря 1897 года, согласно записям в приходских церковных книгах – «в сане священника». Похоронил его на иркутском кладбище, так называемом Иерусалимском (где хоронили умерших всех вероисповеданий [11] В разных частях Иерусалимского кладбища хоронили православных, протестантов, католиков, евреев; имелись также отдельные могилы тех, кто исповедовал шаманизм и ламаизм (бурят). У поляков были там свои участки, которые часто называли «польским кладбищем» (прим. автора). ) ксендз Юзеф Розга, товарищ по Тунке, тогда администратор самого обширного сибирского прихода.

Розга с 1876 года служил в иркутском костеле, с 1890 года был викарием ксендза Швермицкого, а после его смерти, осенью 1894 года, стал приходским священником. Скончался ксендз Розга 28 февраля 1905 года от воспаления легких, его похоронили на приходском кладбище, в части, именуемой «польским кладбищем». На рубеже веков жил в Иркутске также ксендз Юзеф Секежиньский. Помогал ли он в пастырской службе постаревшему и терявшему силы ксендзу Розге? Этого нам выяснить не удалось. В 1902 году Секежиньский приехал в Варшаву, а два года спустя стал капелланом психиатрической лечебницы в Творках. Он прибыл из Сибири человеком обеспеченным и приобрел имение с только что построенной усадьбой Тисе-Загрудзе (между Варшавой и Седльце), а остальные средства предназначил на семейные траты, в частности, на заграничное образование племянников. Ксендз Секежиньский скончался, будучи администратором прихода Глоговцы 11 января 1913 года. Его похоронили на варшавском кладбище Повонзки рядом с родными.

Еще позже Секежиньского вернулся на родину бывший монах капуцин Кароль (светское имя Ян) Ходкевич, который еще в семидесятых годах осел в Иркутске и стал кондитером. Он наверняка уже не чувствовал себя монахом; почти сорок лет вел образ жизни светского лица и занимался соответствующей деятельностью, хотя сибирские власти долгое время трактовали его как лицо духовное. Он сам, вероятно, давно принял это решение, поскольку еще в 1866 году, находясь в Енисейской губернии, а затем в Тунке, ходатайствовал об освобождении, мотивируя свое прошение тем, что в прошлом был лишь «послушником», будущим монахом, а следовательно, не является духовным лицом и не считает себя таковым. Львовская газета «Вядомосци Косцельне» писала в июне 1876 года, что Ходкевич в Иркутске занимается кондитерским ремеслом, и «дела у него идут неплохо». В 1895 году его предприятие было зарегистрировано в официальном печатном перечне фабрик и предприятий, действующих на окраинах Российской империи, а в 1903 году находилось под контролем полицейских служб Иркутска в рамках надзора над рабочими (в кондитерской трудилось тогда 4 поляков: 3 кондитеров и пирожник). В рождественские дни 1904 года «польскую кондитерскую Ходкевича» посещали польские солдаты, транспортируемые по железной дороге на Русско-японскую войну, но они жаловались, что «цены кусаются»: за фунт пирога с маком надо было отдать пятьдесят копеек, а за фунт бабки – шестьдесят (З. Боглевская-Гуляницкая. «В пути»). Разрешение вернуться Ходкевич получил в 1905 году. Тогда он поселился у родных в Варшаве, причем привез с собой солидный капитал. Иркутское дело Ходкевич передал, вероятно, своей сестре Северине Ратыньской, о которой известно, что в 1872 году она жила в Иркутске, или ее детям, а может, племяннику (так писал в «Воспоминаниях» Г. Верценьский). О кондитерской в Иркутске, «которую держат поляки», упоминал еще ксендз Жискар, в 1906–1909 годах являвшийся приходским священником иркутского костела.