Роман фон Раупах - Лик умирающего (Facies Hippocratica). Воспоминания члена Чрезвычайной Следственной Комиссии 1917 года

Девушка потупила голову…

— И на преступление готова.

Голос не тотчас возобновил свои вопросы.

— Знаешь ли ты, — заговорил он, наконец, — что ты можешь разувериться в том, чему веришь теперь, можешь понять, что обманулась и даром погубила свою молодую жизнь?

— Знаю и это. И все-таки я хочу войти.

— Войди!

Девушка перешагнула порог — и тяжелая завеса упала за нею.

— Дура! — проскрежетал кто-то сзади.

— Святая — пронеслось откуда-то в ответ.

На третий год войны российский государственный корабль стал трещать и разваливаться.

Продовольственный, транспортный и топливный кризисы находились в то время, однако, еще в таком состоянии, которое позволяло объяснять их тяжелым, но неизбежным последствием войны. Обыватель, весьма мало склонный приносить жертвы на алтарь Отечества, все же понимал, что существующее положение вещей влечет за собой необходимость мириться с известными лишениями. Распространившееся в широких массах убеждение, что государственному кораблю грозит катастрофа, создавалось у него не потому, что он, обыватель, лично на себе чувствовал перебой в машине, а оттого, что среди командного состава корабля начался такой сумбур и такая неразбериха, что необходимость передать руль в чьи-то другие руки стала очевидной для всех.

Определенной, неуклонно проводимой политической программы у Императора Николая II не было никогда, но искреннее желание исполнить свою обязанность было.

Однако разобраться в самом понятии «обязанность» среди того множества всякого рода советников, которыми окружен Монарх, дано лишь умам сильным и самостоятельным. Таким умом покойный Император не обладал, а потому постоянно находился в положении гоголевского почтмейстера, которому если один голос нашептывал «не распечатывай», то другой твердил «распечатай».

В жизни ничто не раздается так щедро, как советы, в особенности теми, которым не приходится приводить их в исполнение.

Государь терпеливо выслушивал всех своих окружающих и с каждым из них соглашался, но так как для действия приходилось все же останавливаться на одном из выслушанных советов, то выбирался либо тот, который исходил от исполнителей испрашиваемых предначертаний, либо тот, который давался ближайшим окружением, либо, наконец, тот, который выслушивался последним и был потому свежее в памяти.

Император Николай II не был тем сувереном, который, как его прадед Николай I и отец Александр III 1 , не могли ужиться с какими бы то ни было уступками. Наоборот, и славу, и ответственность управления он охотно уступал своим министрам и несомненно, самым добросовестным образом желал своим подданным возможного счастья и благополучия. Но этот мягкий и добродушный человек распоряжался всегда так, что эти распоряжения часто оставляли возможность усматривать в них не только отсутствие твердых принципов, но и подозревать его самого в лукавом умысле и неискренности. Покойного Государя постоянно обвиняли в том, что он не держит своего слова, что обещав сегодня одно, завтра делает совершенно другое и при том без всякого даже интереса к последствиям своего поступка.

В 1909 году, возвращаясь вместе с финляндским генерал-губернатором, генералом Бекманом 2 из служебной поездки, я слышал его подробный рассказ о той беседе, которую он имел с Государем. С чувством величайшего удовлетворения генерал передавал, что ему удалось, наконец, подробно ознакомить Государя с принятой им в отношении Финляндии линией поведения и с теми интригами, которые по этому поводу ведутся против него в Петербурге.

Государь внимательно слушал и весьма неодобрительно покачивал головой, когда вопрос касался требуемых Петербургом мер «ущемления» финляндцев. Когда в заключение генерал Бекман сказал, что он далек от бюрократии и что в Петербурге у него нет необходимой поддержки и протекции, Император, пожав ему руку, заметил: «Продолжайте Ваше дело, я буду Вашей протекцией. Надеюсь, Вам этого довольно?».

Две недели спустя генерал Бекман был уволен и заменен сторонником самой «ущемительной» политики генералом Зейном 3 .

Приехав ко мне с прощальным визитом, генерал Бекман вспомнил о нашем разговоре в вагоне и с огорчением сказал: «Всякий Монарх есть первый джентльмен в своем государстве и, как таковой, он прежде всего должен уметь держать данное им слово. К сожалению, наш Государь этим качеством не обладает».

В том же упрекают Николая II многие лица, между прочим, и граф Витте в своих воспоминаниях. Этот же упрек находим мы в дневнике известного лидера правых В. М. Пуришкевича 4 , что особенно знаменательно, так как Пуришкевич, несомненно, один из немногих людей, чисто и честно любивших покойного Царя.

3-го ноября 1916-го года, докладывая в Ставке Государю обстановку на румынском фронте, Пуришкевич остановился на деятельности адмирала М. М. Веселкина 5 , занимавшего там крупный административный пост и проявившего недюжинный организационный талант и кипучую энергию. Качества эти были крайне ценными, так как Румыны накануне объявления ими войны 6 Германии и Австрии, продали последней, с огромным для себя барышом, решительно все, что имели как в смысле продовольствия, так и в смысле военного снабжения. Сделано это было в расчете, что все необходимое им должна дать Россия. В результате этой блестящей финансовой операции, в Румынии стало хоть шаром покати, и прибывшие туда русские войска оказались в безвыходном положении. Веселкин работал не покладая рук, днем и ночью, и принимал героические меры к снабжению наших армий всем необходимым, «а необходима была даже телефонная проволока для связи наших штабов, ибо подлецы румыны даже всю свою проволоку продали накануне вступления с нами в союз своим же будущим противникам».

Выслушав этот доклад, Государь сказал: «Да, да, я давно знаю Веселкина, это прекрасный, дельный администратор на своем месте, в особенности при данной обстановке, я очень его ценю и крайне им дорожу. Мне приятен Ваш отзыв о нем».

Это было третьего ноября, а седьмого ноября морской министр адмирал Григорович 7 , встретив Пуришкевича в Государственной Думе, сообщил ему, что распоряжением Ставки Веселкин уволен «неведомо по каким проискам».

— Послушайте, — сказал Пуришкевич, — да ведь 3-го ноября Государь мне его хвалил.