Роман фон Раупах - Лик умирающего (Facies Hippocratica). Воспоминания члена Чрезвычайной Следственной Комиссии 1917 года

В управляемом Лазавертом автомобиле Юсупов должен был привезти Распутина во дворец и проведя в столовую, там отравить. Столовая помещалась в полуподвальном этаже и соединялась внутренней винтовой лестницей с гостиной князя, находившейся наверху. Там в тамбуре, у самого начала лестницы, предполагалось поставить большой граммофон, игра которого должна была внушить Распутину мысль, что молодая графиня, слушавшая в дамском обществе музыку, не может тотчас же спуститься вниз. За три дня до убийства Юсупов показал Пуришкевичу двухфунтовую каучуковую гирю. «Как Вам это нравится?» — спросил он. «А для чего это Вам?» — «Так», — заметил князь многозначительно, — «на всякий случай. Этот подарочек я получил от В. А. Маклакова. Мало ли что может случиться?».

Убийство было задумано в ночь с 16-го на 17-е декабря по тем соображениям, что 17-го декабря вечером санитарный поезд Пуришкевича должен был отойти на Румынский фронт, утром же его предполагали осмотреть некоторые члены Думы. Пуришкевич решил, что не может быть ничего лучшего, как через несколько часов после убийства, как ни в чем не бывало, показывать поезд большому числу людей и получить таким образом возможность отвлечь свои мысли от кошмара пережитой ночи.

16-го декабря, около 12 часов ночи, автомобиль, управляемый доктором Лазавертом, привез Пуришкевича к Юсуповскому дворцу. Ремонт столовой, в которой предполагалось совершить убийство, был только что закончен, и она представляла очаровательную, разделенную на две половины комнату. Одна половина была миниатюрная столовая, другая — нечто среднее между гостиной и будуаром. Тут на полу лежала исключительной белизны шкура белого медведя. На камине в числе других художественных вещей стояло выточенное из слоновой кости Распятие изумительной работы. В первой половине комнаты у окна стоял столик с винами и рюмками, и чтобы придать ему вид только что покинутого большим обществом, вспугнутым прибытием нежданного гостя, в чашки налили немного чаю, оставили на тарелочках кусочки пирожного и разбросали около помятых салфеток крошки.

Настрогав на тарелку несколько кристаллов цианистого калия, доктор Лазаверт выбрал все пирожные с розовым кремом (их было всего два сорта: с розовым и шоколадным кремом) и отделил их верхние половины, насыпал внутрь яд 51 . Прикрыв их затем снятыми верхушками, он перемешал отравленные розовые пирожные с безвредными шоколадными.

Двадцать минут спустя после отъезда Юсупова за Распутиным, Пуришкевич и Великий князь наполнили до половины стоявшие за бутылками две рюмки раствором цианистого калия и стали ждать.

Услышав шум подъезжавшего автомобиля, поручик С. пустил граммофон, заигравший американский марш «Янки дудль». Через мгновение собравшиеся у ведущей вниз винтовой лестницы услыхали вопрос Распутина: «Куда, милый?» — и очень скоро после этого наверх поднялся князь Юсупов и с беспокойством сообщил, что несмотря на все его уговоры, «это животное не пьет и не ест». Великий князь посоветовал Юсупову поскорее вернуться в столовую и возобновить свои попытки. Юсупов ушел. Прошло с полчаса, когда послышалось хлопанье одной за другой двух пробок. Странным показалось, однако, что мирный разговор и смех внизу продолжались. «Что он, заколдован, что ли? — сказал Пуришкевич, — что на него даже цианистый калий не действует?».

«Представьте себе, — сказал вторично пришедший наверх бледный и расстроенный Юсупов, — он выпил две рюмки с ядом, съел несколько розовых пирожных так, как видите, ничего, решительно ничего. Ума не приложу, как быть, тем более что он уже забеспокоился, почему графиня не выходит к нему так долго». Действие яда сказалось на Распутине лишь появлением беспрестанной отрыжки и некоторым слюнотечением. По общему настоянию Юсупов опять пошел вниз.

Во время ожидания его, шофер, доктор Лазаверт, вдруг почувствовал себя дурно, вышел на двор и, вернувшись через некоторое время, сказал, что он потерял сознание и упал в обморок. К счастью, снег освежил ему голову и благодаря этому он смог сам вернуться. «Нервы этого несомненно мужественного человека, — пишет Пуришкевич, — неоднократно работавшего не только под орудийным, но и под пулеметным огнем неприятеля, не выдержали».

Почти вслед за Лазавертом в кабинет поднялся Юсупов. «Господа, — сказал он, — положение все тоже, яд на него не действует. Время уходит, ждать больше нельзя. Решим, что делать. Но нужно решать скорее, ибо гад выражает крайнее нетерпение, тому, что графиня не приходит, и уже подозрительно относится ко мне».

Великий князь предложил отложить дело. Пуришкевич настаивал на необходимости тем или другим способом покончить с Распутиным и заявил, что сам готов размозжить ему голову кастетом. С ним согласились, но когда спускаясь гуськом по винтовой лестнице они дошли уже до пятой ступени, то Великий князь, шепнув Пуришкевичу на ухо: «attendez un peu» 52 , вернул всех обратно.

Наверху, отведя в сторону Юсупова, Великий Князь о чем-то с ним переговорил, и когда затем они оба вошли в кабинет, то Юсупов спросил Пуришкевича, не будет ли он иметь что-нибудь против того, если застрелит Распутина он, Юсупов? «Это, — сказал князь, — и скорее и проще». Пуришкевич ответил, что вопрос не в том, кто покончит с Распутиным, а в том, чтобы покончить и непременно этой ночью. Тогда Юсупов подошел к своему письменному столу, достал из ящика браунинг и направился вниз. Не прошло и пяти минут после его ухода, как раздался глухой звук выстрела, за ним последовал стон «а-а-а-а!» и звук грузно падающего на пол тела. Когда все бросились вниз, кто-то открывая дверь в столовую, зацепил за провод, штепсель выпал и электричество в комнате погасло. Найдя ощупью штепсель и осветив комнату, вошедшие увидели Распутина, лежавшего на шкуре белого медведя. Над ним, держа револьвер в правой руке, стоял Юсупов и глядел в лицо убитого им «старца» с чувством непередаваемой гадливости. Крови не было видно, и пуля, попавшая Распутину в грудь, по всей вероятности, наружу не вышла. Первым заговорил Великий Князь, предложивший снять труп с ковра и положить на каменные плиты пола. «Ибо чего доброго, просочиться кровь и замарает шкуру». Когда, однако, тело было перенесено, пятен крови на шкуре не оказалось. Распутин был не мертв, он агонизировал. Правой рукой своей прикрывал он оба глаза и до половины свой длинный ноздреватый нос. Левая рука его была вытянута вдоль тела. Грудь его изредка высоко поднималась, и тело подергивалось судорогой. Он был шикарно, но по-мужицки одет: в прекрасных сапогах, в бархатных навыпуск брюках, в шелковой, богато расшитой шелками, цвета крем рубахе, подпоясанной малиновым с кистями толстым шелковым шнурком. Длинная, черная, тщательно расчесанная борода его как будто блестела от каких-то специй.