Роман фон Раупах - Лик умирающего (Facies Hippocratica). Воспоминания члена Чрезвычайной Следственной Комиссии 1917 года

Погасив электричество, все поднялись в гостиную и поочередно поздравляли Юсупова с тем, что на его долю выпала высокая честь освобождения России от Распутина.

Несколько времени спустя, подойдя под давлением какой-то неведомой силы к винтовой лестнице, Пуришкевич вдруг услыхал звук открывающейся в столовую двери. Едва успел он задать себе вопрос, «кто бы это мог быть?» — как снизу раздался дикий, нечеловеческий крик, показавшийся ему криком Юсупова: «Пуришкевич, стреляйте, стреляйте, он жив, он убегает». Кричавший, оказавшийся действительно Юсуповым, стремглав взбегал вверх по лестнице. В полусознательном состоянии, с обезумевшим взглядом, он кинулся к выходной двери на главный коридор и убежал на половину своих родителей.

Звук грузных шагов, направлявшихся к выходной двери, убедил Пуришкевича, что медлить нельзя ни одной минуты, и поставив свой револьвер «Sauvage» на «feu» 53 , он бегом спустился по лестнице.

Дальнейшее описание убийства я передаю словами самого Пуришкевича, упуская лишь те части его записи, которые непосредственного отношения к убийству не имеют.

«То, что я увидел внизу, могло бы показаться сном, если бы не было ужасной для меня действительностью. Григорий Распутин, которого я полчаса тому назад созерцал при последнем издыхании, лежащим на каменном полу столовой, теперь, переваливаясь с боку на бок, быстро бежал по рыхлому снегу во дворе дворца, вдоль железной решетки, выходившей на улицу, в том самом костюме, в котором я видел его сейчас почти бездыханным. Первое мгновение я не мог поверить своим глазам, но громкий крик его в ночной тишине на бегу: „Феликс, Феликс, все скажу Царице“ — убедил меня, что он может уйти благодаря своей феноменальной живучести, что еще несколько мгновений — и он очутится за воротами на улице, где, не называя себя, обратится к первому, случайно встретившемуся прохожему с просьбой спасти его, так как на его жизнь покушаются в этом дворце и… все пропало. Естественно, что ему помогут, не зная, кого спасают. Он очутится дома на Гороховой улице и мы раскрыты…

Я бросился за ним вдогонку и выстрелил. В ночной тишине чрезвычайно громкий звук моего револьвера пронесся в воздухе — промах. Распутин поддал ходу. Я выстрелил вторично на бегу и… опять промахнулся.

Не могу передать того чувства бешенства, которое против себя испытал я в эту минуту. Стрелок более чем приличный, практиковавшийся в тире на Смоленском плацу беспрестанно и попадавший в небольшие мишени, я оказался сегодня неспособен уложить человека в двадцати шагах.

Мгновения шли… Распутин подбегал уже к воротам. Тогда я остановился, изо всех сил укусил себя за кисть левой руки, чтобы заставить себя сосредоточиться, и выстрелом попал ему в спину. Он остановился, тогда я, уже тщательно прицелившись, стоя на том же месте, дал четвертый выстрел, попавший ему, как кажется, в голову, ибо он упал ничком в снег и задергал головой. Я подбежал к нему и изо всех сил ударил его ногой в висок. Он лежал с далеко вытянутыми вперед руками, скребя снег, желая ползти вперед на брюхе. Но продвигаться он уже не мог и только лязгал и скрежетал зубами.

Я был уверен, что сейчас его песня действительно спета и что больше ему не встать. Простояв над ним минуты две и убедившись в том, что сторожить его бесполезно, я быстрыми шагами направился обратно через ту же маленькую дверь во дворе, но помню ясно, что в промежутках моей стрельбы по Распутину по панели на улице прошло два человека, из которых второй, услышав выстрелы, кинулся в сторону от решетки и побежал.

„Что делать, что делать? — твердил я себе, пройдя в гостиную, — я один, Юсупов невменяем“. Прислуга в дело не посвящена, труп лежит там у ворот, каждую минуту он может быть замечен случайным прохожим, и пойдет история. Мне самому не вытащить его, ибо одна мысль прикоснуться к Григорию Распутину вызвала во мне отвращение и гадливое чувство. Но медлить было нельзя.

„Нет, — решил я, — раз дело пошло не так, как мы рассчитывали сначала, то и дальше должно пойти своим путем“. Положим, выстрел Юсупова в комнате прислуга могла не слышать, но нельзя допустить мысли, чтобы два солдата, сидящие в передней у главного входа, могли не услыхать четырех громчайших выстрелов во дворе из моего Соважа, и я быстрым шагом направился через тамбур к главному подъезду.

При виде меня два сидевшие там солдата сразу вскочили. „Ребята, — обратился к ним, — я убил…“ — при этих словах они как-то вплотную придвинулись ко мне, как бы желая схватить. „Я убил, — повторил я, — убил Гришку Распутина, врага России и Царя“. При последних словах один из солдат, взволновавшись до последней степени, бросился целовать меня, а другой промолвил: „Слава Богу, давно пора!“

— Друзья, — заявил я, — князь Феликс Феликсович и я надеемся на полное Ваше молчание. Вы понимаете, что раскройся дело, Царица нас за это не похвалит, сумеете ли вы молчать?

— Ваше Превосходительство, — с укоризненной обратились ко мне оба, — мы русские люди, не извольте сомневаться, выдавать не станем.

Я обнял и поцеловал того и другого и попросил их немедленно оттащить труп Распутина от решетки во дворе и втянуть его в маленькую переднюю, что находилась у лестницы перед входом в столовую. Распорядившись этим, и узнав, куда прошел Юсупов, я направился к нему, чтобы успокоить. Я застал его в ярко освещенной уборной, наклонившимся над умывальной чашкой. Но держался руками за голову и без конца отплевывался. „Голубчик, что с Вами, успокойтесь, его уже больше нет, я с ним покончил. Идем со мной, милый, к Вам в кабинет“. Испытывавший, очевидно, тошноту, Юсупов посмотрел на меня блуждающим взглядом, но повиновался, и я, обняв его за талию, бережно повел на его половину.

Он шел, все время повторяя: „Феликс, Феликс, Феликс…“. Очевидно, что-то произошло между ним и Распутиным в те короткие мгновения, когда он спустился к мнимому мертвецу в столовую, и это случившееся сильно запечатлелось в его мозгу.

Мы проходили через тамбур, как раз в то время, когда солдаты Юсупова втаскивали труп в переднюю у лестницы внизу.

Юсупов, увидев, над кем они возятся, выскользнул от меня, бросился в кабинет, схватил с письменного стола резиновую гирю, данную ему Маклаковым, и, повернувшись обратно, бросился вниз по лестнице к трупу Распутина. Он, отравлявший его и видевший, что яд не действует, стрелявший в него и увидевший, что его и пуля не взяла, очевидно, не хотел верить в то, что Распутин уже мертвое тело, и подбежав к нему, стал изо всей силы бить его двухфунтовой резиной по виску с какимто диким остервенением и совершенно неестественным возбуждением. Я, стоявший наверху у перил лестницы, в первое мгновение ничего не понял и оторопел, тем более, что и к моему глубочайшему изумлению Распутин даже и теперь еще подавал признаки жизни.