Джонатан Шепард - Начало Руси. 750–1200

Во-вторых, летописец поместил повествование о местной истории в рамки заимствованной интерпретации. Например, местное предание гласило, что князь Олег умер согласно языческому пророчеству. Некий волхв предсказал, что Олег погибнет по вине своего коня. Поэтому Олег убрал этого коня с глаз долой. Но много лет спустя, когда конь пал, князь посетил его останки и в знак презрения к пророчеству поставил ногу на конский череп, из которого тут же выползла змея и нанесла Олегу смертельный укус. Эта история озадачивала читателя, так как летописец-христианин в других местах насмехался над язычеством и считал, что волхвы неспособны предсказывать будущее. Он мог бы вообще отбросить легенду как сочиненную «невегласами» (так летописец в других местах характеризует взгляды язычников), но вместо того он привел длинную выдержку из переводной византийской хроники Георгия Монаха, рассказывающую об Аполлонии Тианском, специалисте по апотропеическим талисманам. Выдержка объясняет, со ссылкой на непререкаемый авторитет отцов церкви, почему Бог иногда допускает, чтобы сбылось языческое пророчество. Так местная легенда при помощи византийского толкования входит в рассказ на законных основаниях, а не заменяется им. И в то же время заимствованный источник незаметно перекликается с местными реалиями. [751] ПВЛ. Т. 1. С. 29–31; см.: Franklin S. The Reception of Byzantine Culture by the Slavs // The Seventeenth International Byzantine Congress: Major Papers . New Rochelle; New York, 1986. P. 386–392.

В-третьих, в переводных источниках составитель находил христианские обоснования для политики местной династии. Нечто подобное пытался делать и Иларион, но он оперировал макроисторическими абстракциями, в то время как наш летописец снова старался придать законность современной ему политической культуре и найти для нее нравственную основу. Летопись начинается с рассказа о разделении земель между сыновьями Ноя после Потопа: Сим получил восток, Хам — юг, а Иафет — север и запад. Поэтому русы принадлежали к «доле» Иафета и происходили от населявших ее народов. Это средневековый штамп. Но рассказывая о сыновьях Ноя, летописец замечает, что они якобы поклялись отцу «не преступати никому же в жребий братень». [752] ПВЛ. Т. 1. С. 10. В этом было оправдание и для раздела наследства, и для неприкосновенности отдельных частей отцовских владений: идеи, не имеющие ничего общего с Византией, но крайне важные для складывающейся политической культуры Руси. Как местный обычай наряжался в христианские одежды (пример тому — крестоцелование, сменившее клятву), так и привозной культуре придавались местные формы. Обычай, принявший христианский облик, сливался с христианством, обретавшим черты обычая.

В результате возникло нечто, глубинным замыслом и исполнением обязанное Византии, но при этом вполне самобытное. «Повесть временных лет» составляет часть более широкой картины, показывающей, что культура элиты по форме и по содержанию постепенно утрачивает характер чего-то искусственно насажденного и приобретает черты органического синтеза трех течений, поначалу совершенно раздельных, — скандинавского, византийского и славянского. Вполне может быть, что этот синтез являлся дальней целью правителей Руси со времен Владимира и что политика и культурные мероприятия князей поддерживали его и способствовали его утверждению. Однако в конце концов он воплотился в жизнь не как результат княжеской пропаганды, а как продукт кипящего разнообразия города на рубеже XI и XII вв.

Иларион писал так, как будто история уже закончилась. Погодная форма изложения, принятая в летописи, по своей природе является незавершенной (по крайней мере, пока не кончится линейное время). Параметры были намечены, завершается же летопись без помпезного финала. В «Повести временных лет» летописцы рассказали историю Киева и русов, но по мере приближения к концу эта история начала неприятным образом рассеиваться. Культурная интеграция — как династии, так и города — представляла собой важный противовес ускоряющемуся процессу социального, экономического и политического рассеивания, с которым мы сталкиваемся, углубляясь в XII столетие.

«И грабита за 2 дни весь град: подолье, и Гору, и манастыри, и Софью, и Десятиньную Богородицю. И не бысть помилования никому же ниоткуду же, церквамъ горящимъ, крестьяномъ убиваемомъ, другым вяжемымъ, жены ведоми быта въ плѣнъ, разлучаеми нужею от муясий своих, младенци рыдаху, зряще материй своихъ. И взята имѣнья множьство, и церкви обнажшпа иконами, и книгами, и ризами, и колоколы изнесота… И бысть в Киевѣ на всих человецехъ стенание, и туга, и скорбь неутѣшимая, и слезы непрѣстаньныя». [753] ПСРЛ. Т. 2. Стб. 545; о датировке этого события см.: Бережков Н. Г . Хронология русского летописания. M., 1963. С. 180–181, 335–ЗЗ6; сравнение сведений об этом событии в разных источниках см.: Pelenski J . The Sack of Kiev in 1169: Its Significance for the Succession to Kievan Rus' // HUS. 1987. Vol. 11. P. 303–316.

Так описывает киевский летописец захват и разграбление своего города в начале марта 1169 г., причем не поляками, не половцами, а коалицией дюжины русских князей-родичей, членов династии. Случай был беспрецедентный, но не столь уж катастрофический. Для описания бедствия летописец использует яркие клише, но это бедствие не пробило большой бреши в процветании Киева. Прямым следствием его стало восшествие переяславского князя Глеба Юрьевича, внука Владимира Мономаха, на киевский стол. В общем, вполне обычное дело, очередная перестановка сил в ближнем круге князей.

Однако в событии 1169 г. были две примечательные особенности. Во-первых, союзники составляли удивительно пеструю компанию, собранную из разбросанных далеко друг от друга крупных и мелких княжеств. Возглавлял их не сам Глеб, а его племянник. Он и привел войска из Суздаля, Ростова и Владимира-на-Клязьме — с северо-востока. Его поддержали князья, сидевшие в Смоленске, Овруче, Вышгороде, Новгороде Северском (в глубине Черниговской земли) и Дорогобуже. Если посмотреть на это событие сквозь призму Любечского договора, то список князей покажется нелепым. Во-вторых, Глеб Юрьевич явно был чужой креатурой и марионеткой. Дергал же за веревочки его старший брат, суздальский князь Андрей (больше известный как Андрей Боголюбский — от названия его резиденции в Боголюбове). Именно Андрей собрал коалицию под началом своего сына Мстислава. Тот же, будучи уполномочен отцом, «посади в Кыевѣ стрыя своего Глѣба». Половецкие послы, приехавшие в Киев на переговоры, не сомневались, что Глеба «Богъ посадилъ и князь Андрѣй». [754] ПСРЛ. Т. 1. Стб. 357; T. 2. Стб. 555. Это был совсем новый поворот дел: в дни Святополка и Мономаха князья с юга направляли своих младших родственников княжить на северо-восток, а не наоборот.