Джонатан Шепард - Начало Руси. 750–1200

Некоторые воспринимают это трагически. Ведь вместо того, чтобы избрать самодостаточность и закрытость, русы могли бы проявить большую любознательность, углубить свою прямую причастность к византийской культуре, освоить аттический диалект греческого языка. Им следовало заняться изучением классической риторики и философии, прочесть Гомера и Аристотеля, присоединиться к интеллектуальной жизни Европы, а не обрекать себя на языковую, а значит, и интеллектуальную провинциальность. Они же, вместо того, чтобы плыть по главному руслу, застряли в глухой заводи. Но, как думают другие, оставшись тем, чем она осталась, Русь сумела избежать дешевой псевдоинтеллектуальности византийских снобов, обрести свои собственные духовные ценности, устояв перед попытками византийцев сделать из них себе подобных. Отсутствие интереса к константинопольской культурной моде и тонкостям богословских дебатов позволило им сохранить удивительно экуменическое мировоззрение, позволявшее, к примеру, примирительно относиться к «латинянам» как к братьям-христианам, несмотря на все усилия византийских церковников раздувать разногласия после раскола между Константинополем и Римом, случившегося в 1054 г. С точки зрения третьих, русы испытывали излишнее самодовольство оттого, что овладели внешними атрибутами восточного христианства, не в меру увлекались его этикой и формальной обрядностью, вместо систематического изучения и уяснения его сущности. Наконец, существует мнение, что, поскольку русы примкнули к византийско-славянскому православному единству, обособлявшие их мелочи не так важны, как единые основы. [749] См. также, например: Obolensky D. 1) Byzantium and the Slavs. New York, 1994. P. 75–107; 2) The Byzantine Commonwealth: Eastern Europe, 500–1453. London, 1971. P. 353–375; Senyk S. A History of the Church in Ukraine. Vol. 1. P. 314–326.

Мы не рассматриваем далекоидущих последствий усвоения Русью заимствованных начал — их «обрусения», и тем более не пытаемся дать сравнительных оценок. Этот процесс нес с собой и потери, и приобретения, как бывает при всяком переносе культуры через пространство, время и языковой барьер. В данном контексте важно то, что становление самостоятельной, самовоспроизводящей синтетической культуры было тесно связано с процессом неуклонного роста городов. Производство и потребление стали разнообразнее, а культурные институты, хотя и были многим обязаны княжескому покровительству, приобрели большую независимость. При Владимире Святославиче христианская культура и идеологический императив исходили, в основном, из дворца, при Ярославе их источник переместился в резиденцию митрополита, а к концу XI в. они укоренились по всему городу, в среде монахов и верхнего слоя городского населения. Иными словами, «обрусение» являлось не только культурным феноменом, но частью развития общества в целом.

Этот переход с особенной полнотой проявился в развитии местной письменности и литературы, а самым богатым и многогранным плодом ее является сама «Повесть временных лет», в том виде как она была составлена в начале 1110-х гг. В противоположность выдержанному в едином стиле труду Илариона, материалы летописи поразительно разнородны, как будто составитель собрал в одну кучу все, что смог найти, не слишком тревожась о логике построения и о привлекательности конечного результата. Не было сделано никакой попытки привести различные стили во взаимное соответствие, придать им единообразие, или выдать компиляцию за авторское сочинение. Здесь теснятся скупо изложенные факты и цветистые иносказания, рассказы о геройских подвигах и сухие документы, свидетельства очевидцев и общие места. Не заметно, чтобы автор ощущал меру или пропорцию. После лишенного хронологии пересказа событий от Всемирного Потопа до середины IX в. начинается повествование, построенное по погодному, а не по тематическому принципу. При этом летопись, в своем калейдоскопическом изобилии, гораздо богаче сведениями, чем стройное и четкое изложение Илариона. Летопись хранит в себе такие слои и фрагменты культуры, такое богатство точек зрения и представлений, которые при более выдержанном литературном построении могли бы пропасть или оказаться скрытыми.

Однако не надо представлять себе «Повесть временных лет» какой-то тетрадью для черновых набросков, случайным набором обрывочных сведений, попавшихся под руку автору. У составителя был вполне определенный взгляд на провиденциальную историю, определенные представления об истории своей страны, и он был требователен к точности фактов. Особенно характерно в этом отношении то, что он использовал из византийского наследия.

Во-первых, русские летописцы взяли у Византии основополагающий принцип линейности времени. Местная традиция, скорее всего, считала время по периодам правления или по поколениям. Современное латинское христианство уже вело отсчет лет от Рождества Христова. Иларион выделил типологическую и тематическую последовательность событий, предопределенную Божественным провидением. В Константинополе текущие события обычно датировались по пятнадцати летнему циклу «индиктов», но в масштабах мировой истории византийцы вели непрерывный счет лет от Сотворения мира. Как человек был сотворен в шестой день творения, так и Бог вочеловечился в середине шестого тысячелетия (на шестой космический «день»). При этом точные расчеты несколько варьировались. Согласно «Константинопольской эре», т. е. той версии летосчисления, которая была принята на Руси, Сотворение мира приходилось на год, соответствующий теперешнему 5508 г. до н. э. [750] О различных системах летосчисления см.: Grumel V. La Chronologic. Paris, 1958. Он и являлся исходной отметкой в исторической хронологии у принявших православие восточных славян вплоть до царствования Петра Великого. Именно на этой шкале в начале XII в. главный составитель «Повести временных лет» пытался найти место для Руси. Но все-таки представления о времени в летописи не совсем византийские, а скорее синтетические. Линейная шкала была взята извне, а повторяющиеся временные циклы остались свои: у летописца год обычно начинается в марте, тогда как византийский год считался с начала сентября.

Чтобы найти место русов на шкале линейного времени, составитель снова прибег к синтезу, тщательно сопоставив два главных типа источников, имевшихся в его распоряжении. С одной стороны, это были местные династические и военные предания, а с другой — та информация о Руси, которую можно было извлечь из переводных византийских нарративных и документальных источников. Насколько ему удалось установить, те и другие источники пересекались около середины четвертого столетия седьмого тысячелетия, в правление императора Михаила III, а по-нашему — в середине IX в. От этой точки он начал вести счет непрерывной череды лет и непрерывной последовательности поколений династии. Как мы видели, это сочетание всемирной хронологии с династическим преданием оказалось не свободно от некоторых недостатков в деталях, но удивительно надежно в общих чертах.