Джонатан Шепард - Начало Руси. 750–1200

Еже было творити отроку моему, то сам есмь створилъ, дѣла на войнѣ и на ловѣхъ, ночь и день, на зною и на зимѣ, не дая собѣ упокоя. На посадники не зря, ни на биричи, сам творилъ, что было надобѣ, весь нарядъ, и в дому своемъ то я творил есмь. И в ловчих ловчий нарядъ сам есмь держалъ, и в конюсѣх, и о соколѣхъ, и о ястребѣх». [741] ПВЛ. T. 1. C. 157, 163.

Здесь нет никакого величественного «сидения», правитель постоянно в движении, Мономах не устает повторять, что князь должен активно действовать сам, а не через других.

Судя по «Поучению», Мономаха вообще почти не заботят абстрактные соображения о власти и правлении. Он описывает пять видов деятельности князя: война (приводится длинный список собственных походов Мономаха); охота (князь перечисляет самые выдающиеся свои трофеи и хвастается полученными ранами); руководство домашним хозяйством; благотворительность, гостеприимство и покровительство бедным; молитва. Он властитель-воин, удалой и в бою, и на пиру, усердный в вере, и превыше всего дорожащий честью и добрым именем. Он всегда окружен опасностями, грозящими как лично ему («а оружья не снимайте с себе вборзѣ, не розглядавше лѣнощами, внезапу бо человѣкъ погыбаеть»), так и его репутации («не дайте пакости дѣяти отрокомъ, ни своимъ, ни чюжимъ, ни в селѣх, ни в жигѣх, да не кляти вас начнутъ боле же чтите гость, откуду же к вам придетъ, аще не можете даромъ, брашном и питьемъ: ти бо мимоходячи прославятъ человѣка по всѣм землям любо добрым, любо злымъ»). [742] Там же. С. 157–158; ср. Ibn Rustа . Kitab al-A'lak al-nafisa [Книга драгоценных камней] / Ed. Т. Lewicki // Zrodla arabskie do dziejow stowiariszczyzny. Wroclaw; Warszawa; Krakow; Gdansk, 1977. T. II. P. 42–43; tr. Ibn Rustah . Les atours precieux / Tr. de G. Wiet. Le Caire, 1956. P. 165 (русы отходят облегчиться только в сопровождениии трех вооруженных людей). Нет речи ни о городе, ни о какой-либо административной деятельности за пределами собственного имения и поля брани. Лишь один раз Мономах вскользь говорит, что славит Бога, «…и сѣдше думати с дружиною, или люди оправливати…», и спешит перейти к более интересным предметам. [743] О «Поучении» Мономаха см.: Орлов А. С. Владимир Мономах. М.; Л., 1946; Obolensky D. Six Byzantine Portraits. Oxford, 1988. P. 102–108.

Можно было бы спросить, кто же прав — князь или митрополит? Кто ближе к истине? Различия между наставлением Никифора и дидактической автобиографией Мономаха заключаются как в фактической стороне, так и в риторике. Один и тот же поступок можно оценивать с разных позиций. С одной стороны, митрополит хорошо знал о лишенном церемониальности, «деловом» подходе Мономаха к военным и внутренним проблемам: он намекает на обыкновение князя спать на земле, собственноручно готовить еду для гостей, надевать нарядные одежды только «по нужи», когда приходится отправляться в город. [744] Der Fastenbrief des Metropolitan Nikifor an den Fursten Vladimir Monomakh / Hrg. A. Dolker. S. 44–46. С другой стороны, употребленное Никифором сравнение с душой и пятью чувствами теоретически сопоставимо с совещанием в Берестове, как оно описано в Пространной редакции «Русской Правды»: Мономах находится в княжеской резиденции, в окружении своих тысяцких, а потом они разносят его решения по всем дальним уголкам его земель. Однако византийский церковник предпочел рассматривать деятельность правителя сквозь призму хорошо разработанной системы образов придворной жизни, более напоминающей дух пропаганды Ярослава или даже его собственные — византийские по происхождению представления о верховной власти. [745] Чичуров И. С. Политическая идеология Средневековья: Византия и Русь. М., 1990. С. 140–146. Мономах, напротив, соединял благочестие с прямолинейной практичностью. Тон князя скорее напоминает грубоватые отеческие советы его старшего современника, византийского военачальника Кекавмена. [746] Советы и рассказы Кекавмена / Под ред. Г. Г. Литаврина. М., 1972. А еще уместнее будет представить, что, отправляясь в путешествие с Мономахом, мы оказываемся на одном коне с его прапрадедом Святославом. Князь выражает этические нормы, принятые в его клане. Ему явно не нужно самоутверждаться в роли правителя, причем христианского правителя, посредством квазиимперских параллелей и намеков. Князь есть князь, и все тут. Его риторика самовыражения соответствует политической культуре его династии.

Способ самоподачи Мономаха показывает изменение акцентов в христианской культуре русов на рубеже XI–XII столетий. В это время уходил в прошлое, так сказать, век первоначальных заимствований, когда элита строила свои представления о власти и аутентичности, опираясь на прямое translatio соответствующих идей из Византии, и казалось, даже нарочито стараясь воспроизвести Византию в Киеве. К концу века translatio все более заметно уступает место traditio , по мере того как скандинавское, византийское и славянское течения соединялись в менее помпезную, более устойчивую и более самодостаточную систему. В городах распространялась славянская грамота и книжность — от бересты до пергамена. Греческий язык утратил ореол престижности. К началу XII в. славянский язык сменил греческий в надписях, имеющих литургическое значение. Ранние печати Мономаха сопровождались греческой легендой, а поздние — славянской. У славянской духовной культуры появлялись собственные герои — в 1108 г. Святополк официально признал Феодосия святым, а в 1115 г., при вторичном перенесении мощей Бориса и Глеба, была публично подтверждена их святость. Теперь уже местные, русские монахи и епископы совершали богослужение перед разраставшейся городской верхушкой, которая уже привыкла считать славянский язык языком религии и письменности. Русы стали опираться на традиции, которые начали признавать своими собственными. Их уже не так тянуло черпать воду из прежнего, византийского источника. При сыновьях и внуках Ярослава христианская культура русов, так сказать, «обрусела».

Это изменение произошло не вдруг, не во всем и не везде, и разумеется, не происходило никакого преднамеренного или принципиального отторжения Византии. Наоборот, при всех достижениях местных мастеров, из Византии по-прежнему везли предметы роскоши — такие как украшенный эмалью пышный переплет для Евангелия-апракос («Цѣну же еуангелия сего единъ Богъ вѣдае» — гласит сопроводительная запись Наслава, которого посылали в Константинополь заказать работу), или «Суздальский амулет», который в конце XII в. заказала княгиня Мария Шварновна. [747] Алракос Мстислава Великого / Под ред. Л. П. Жуковской. М., 1983. Л. 2136 (с. 289); Медынцева А. А. Подписные шедевры древнерусского ремесла. М., 1991. С. 134–148. В домонгольский период на Руси совершенно невозможно обнаружить явно выраженную собственную школу иконописи. Несмотря на появление русских мастеров, таких как печерский монах Алимпий, византийские художники работали на Руси еще и в конце XII в. Самые прославленные чудотворные иконы XII в. — Владимирской Богоматери и Богоматери «Пирогощей» — были привезены из Византии. Артели византийских мастеров продолжали работать на строительстве русских церквей. Греческий язык продолжал использоваться в епископских печатях до середины XII в. Византия все еще была важным поставщиком опытных специалистов и мастеров, а сам Константинополь воспринимался как город чудес, привлекающий паломников. Однако традиции, единожды усвоенные, уже сделались привычными, переплелись с существующими, приобрели местный оттенок. Они были византийскими по происхождению, но уже не носили столь явно выраженного византийского характера. [748] См., например: Пуцко В. Г. Византия и становление искусства Киевской Руси // Южная Русь и Византия: Сб. научных трудов (к XVIII Конгрессу византинистов) / Под ред. П. П. Толочко. Киев, 1991. С. 79–99; Раппопорт П. А. Строительные артели Древней Руси и их заказчики // СА. 1985. № 4. С. 80–90.