Саймон Рабинович - Права нации: Автономизм в еврейском национальном движении в позднеимперской и революционной России

…Отказаться от него… в то время как языки окружающих наций отрывают от нашего народа десятки тысяч «детей», не могущих даже часто сговориться с «отцами», отказаться от усиления конкуренции жаргона с ассимилирующими чужими языками — это было бы безумием. Не имея надежды на превращение нашего древнего национального языка в живой обиходный язык всей диаспоры, мы совершили бы национальное преступление, если бы не использовали в борьбе с ассимиляцией всю ту силу сопротивления, которую дает нам народный язык [539].

Дубнов, как и многие другие, считал идиш средством борьбы с ассимиляцией, как он ее понимал, и видел его преимущества перед ивритом в качестве объединяющего языка ашкеназской диаспоры. Тем не менее трудно понять, почему в русскоязычном журнале, посвятившем себя борьбе с «ассимиляторством», он без тени иронии пишет, что «чужестранные» языки ведут к ассимиляции, хотя, если следовать этой логике, он сам — не кто иной, как ассимилированный еврей, состоящий главным редактором ассимиляционистского издания. Карьера Дубнова начиналась с типичного для его среды высокомерного отрицания литературы на идише, однако его взгляды менялись, и в конце 1880-х он во многом способствовал ее «оправданию» в глазах образованного общества хотя бы тем, что регулярно писал о ней в русскоязычной еврейской прессе. (Шолом-Алейхем признавался, что те несколько строк, какие Дубнов уделил в «Восходе» его рассказу «Дос месерл» («Ножик»), вселили в него уверенность и дали силы продолжать литературные занятия [540].) Дубнов, несомненно, признавал ценность литературы на идише, но, в отличие от тех интеллигентов, которые с пылом неофитов отстаивали идиш, он считал, что у евреев есть исторически закрепленное право пользоваться государственным языком, и как мог это право отстаивал [541]. Тем не менее его слова о том, что отказ от идиша был бы «безумием», показывают, что даже обрусевшие еврейские интеллигенты начинали бояться призрака ассимиляции, таившегося в добровольно принятом ими русском языке как языке политической и общественной жизни.

Идиш отстаивали и пропагандировали многие интеллигенты, но мало кто говорил на нем в повседневной жизни. Труднее всего объяснить, почему русским языком пользовался Бунд, поскольку тем самым он становился чужим для еврейского пролетариата [542]. В годы, когда велась полемика о языке, эта партия стремилась сохранить актуальность и вернуть прежнее влияние. Возможно, именно поэтому идиш был выбран рабочим языком проходившей в 1910 году в Лемберге (Львове) Восьмой конференции Бунда. Несмотря на малочисленность — в ней участвовали всего двадцать пять делегатов, — конференция объединила выдающихся бундовских деятелей. Они, как и прежде, декларировали свою верность интернационализму, но вместе с тем в языковой полемике открыто встали на сторону идиша. Признавая, что у партии есть «немало претензий к тем политическим силам, которые используют борьбу за идиш, чтобы затуманить классовое сознание пролетариата», бундовцы тем не менее заявили, что готовы содействовать распространению идиша в общественной жизни и тем самым бороться против ассимиляторов и «гебраистов» [543].

В теории Бунд, как и раньше, крайне осторожно высказывался об автономизме и по-прежнему ставил классовое сознание выше национального. Однако в вопросе о языке он явно склонялся к идишистской позиции. В частности, Медем отказывался признавать предложенное Дубновым, Перецем и другими разделение языка на «национальный» и «народный» и нелицеприятно показывал, как в дискуссиях о языке это разделение превращается в пагубную дихотомию национального и народного (либо «колоритно» изображаем простой народ, либо почтительно преклоняем колени перед нацией). Оба понятия могут иметь символический смысл, считал Медем — и вместе с тем призывал не соблазняться их мнимой противоположностью: «Этот дуализм разъедает в корне национальное движение, парализует силы, убивает решимость. Он создает культ ископаемостей, он порождает отвратительное лицемерие, в силу которого неверующие свободомыслящие люди надевают на себя маску церковников; он приносит живой язык в жертву мертвому; ему нужно, чтобы этот живой язык не мог выбраться из этого болота презрения, в которое его втоптали» [544]. Обличая лицемерие светских «гебраистов» (читай: сионистов), он не просто отстаивал идиш как язык еврейского пролетариата, но доказывал, что неотделимость иврита от иудаизма сводит на нет все усилия представить его общенациональным языком.

Как пишет Бенджамин Харшав, «войны языков» и развитие трехъязычной еврейской литературы были одной из трех — наряду с созданием политических идеологий и возникновением общественных организаций — «опорных точек» радикального поворота к «новым культурным модусам по образцу европейской секулярной культуры» [545]. Однако более важно, замечает Харшав, что новая трехъязычная еврейская литература отражала реальное трехъязычие тогдашнего еврейского общества. Иврит указывал на светское, но при этом узнаваемо еврейское присутствие в европейской культуре, идиш «воплощал новое народничество», а русский и немецкий «перекинули мост к культуре и науке доминирующего общества и к еврейской молодежи, быстро ассимилирующейся и возвращающейся от ассимиляции обратно к еврейству» [546]. Однако трилингвизм нередко приводил к внутренним противоречиям — к расколу идентичности, который мучительно пытались преодолевать многие русско-еврейские интеллигенты. Кроме того, сам способ отождествления языковой аккультурации и многоязычия с ассимиляцией показывал, в какой степени ассимиляция была скорее призрачной угрозой, чем реальностью.

В конце концов «Еврейский мир» рухнул под тяжестью этих противоречий. К его закрытию привел не политический конфликт, а финансовые трудности, вызванные отсутствием общественного интереса. Уже в октябре 1909 года, когда стало очевидно, что средств не хватает и под вопросом само существование журнала, издатели стали думать, как изменить формат издания и найти новые средства. Они обратились за помощью к еврейской интеллигенции Санкт-Петербурга, Москвы, Одессы и Риги, разослали наиболее влиятельным в еврейской среде фигурам письма с просьбой о совете и финансовой поддержке [547]. Уже на второй год из толстого ежемесячника журнал превратился в более скромное по объему издание, которое выходило трижды в месяц и было посвящено главным образом обсуждению политических проблем [548]. В нем наметился явный сдвиг от теоретических дебатов к практической проблематике общинной жизни. Однако напрашивается вопрос: насколько долго и результативно мог бороться с ассимиляцией русскоязычный журнал, который читала лишь горстка интеллигентов, да и те постепенно пришли к отождествлению русского языка с ассимиляцией? Большинство евреев, как и других жителей империи, гораздо охотнее читали бульварную прессу вроде «Газеты-Копейки» и других массовых изданий, принадлежавших еврейскому предпринимателю Михаилу Городецкому, которому удалось в 1908–1909 годах создать собственную газетную империю [549]. На фоне популярности его изданий вынужденное закрытие «Еврейского мира» свидетельствовало о том, что после 1907 года евреи, да и не только они, утратили интерес к политике.