Саймон Рабинович - Права нации: Автономизм в еврейском национальном движении в позднеимперской и революционной России

Вскоре после того как журнал закрылся, группа молодых идишистов — Арон Перельман, Нохем Штиф, Шмуэл Нигер (1883–1955), Исроэл (Сергей) Цинберг (1873–1939), Исроэл Ефройкин — и их старшие единомышленники С. А. Ан-ский и Х. Д. Горовиц (бывший редактор «Дер фрайнд» («Друг», идиш ), который ранее горячо спорил с Дубновым об эмиграции) создали журнал «Ди идише велт» («Еврейский мир», идиш ). Новое издание никоим образом не претендовало на внепартийность — напротив, оно открыто выражало взгляды фолкистов и националистов диаспоры. В 1912 году Ан-ский, Перельман, Горовиц и Ефройкин занялись партийным строительством, и «Ди идише велт» задумывался как полуофициальный партийный орган [550]. Журнал был адресован прежде всего ориентированным на идиш интеллигентам и был призван перебросить мост между книжной и народной культурой [551]. Издатели прекрасно осознавали, насколько трудно осуществить эту задачу в Петербурге — в городе, как писали они, «возвысившемся над новым еврейским домом, далеком от еврейской традиции, лишенном повседневной еврейской жизни и лишь в малой мере способном расслышать голос подлинной поэзии, окружающей народную жизнь и народный обычай» [552]. Как и другие интеллектуальные начинания на идише, в том числе литературный журнал «Ди литерарише монатсшрифтен» («Литературные ежемесячные записки», идиш ), в 1908 году основанный Нигером в Вильно, возрождение «Еврейского мира» в обличье «Ди идише велт» можно считать знаковым событием, свидетельствующим о возникновении «высокой» культуры на идише [553]. Очевидно, что в этот период еврейская интеллигенция была гораздо больше заинтересована в появлении еврейской литературы на идише, чем в ее издании по-русски. Невостребованность русскоязычного «Еврейского мира» и замещение его «Еврейским миром» на идише вполне может рассматриваться как символический переход еврейской интеллектуальной жизни с русского на разговорный язык большей части восточноевропейского еврейства. Возвращение к идишу становится идеологическим жестом и свидетельствует об осознании, по крайней мере интеллигенцией, того, что языковое разделение создало глубокую пропасть между нею и народом.

Ни идишисты, ни гебраисты, ни русификаторы, ни «языковые лоялисты», как писал Эли Ледерхендлер, «не были обязаны непременно пользоваться одним и тем же языком во всех обстоятельствах, но должны были прибегать к нему всякий раз, когда выбор иного языка нарушал бы идеологические нормы» [554]. Объяснить, почему еврейские интеллигенты становились языковыми лоялистами, можно совокупностью разнообразных личных и политических причин. Удерживать равновесие между интеллектуальной жизнью и верностью идеологии становилось все труднее, тем более что русскоязычие в принципе стало «нарушением норм», и это существенно осложняло жизнь тем, кто владел только русским языком. Когда после революции 1905 года разные политические группы снова вступили в диалог, вполне естественно, что обсуждали они главным образом будущее еврейской автономии и вопрос о языке. Эти темы не только были связаны практически (например, споры о языке в равной мере относились и к устройству еврейского образования, и к организации общинного руководства), но и служили своего рода архетипами, определяющими более общие размышления о будущем российского еврейства. «Еврейский мир» просуществовал недолго, дискуссии на его страницах предвещали будущие идейные конфликты, но само его существование свидетельствовало о растущем сотрудничестве между различными еврейскими политическими партиями. «Еврейскому миру», как и Ковенскому совещанию, удалось сделать то, чего не смог осуществить Союз для достижения полноправия: втянуть бундовцев и автономистов в общую дискуссию об организации национальной общины. Кроме того, «Еврейский мир» показал, что автономисты, при всех разногласиях между ними, мыслят себя единым движением. Но по мере того как это движение объединялось — не в последнюю очередь вокруг противостояния ассимиляционистским идеям, — русскоязычие становилось все менее уместным, и переход на идиш стал для интеллектуальных элит идеологической и политической необходимостью.

Постепенно различные идеи, относящиеся к общинному устройству, самоуправлению, языку и роли интеллигенции, сплелись в более общие рассуждения о том, как воспитать у народа политическое самосознание и одновременно оградить его от ассимиляционного давления извне. Ко второй годовщине Ковенского совещания Исроэл Ефройкин разразился гневной статьей о пассивности еврейской интеллигенции. Он критиковал ее за полную оторванность от народа, которому она призвана служить, за то, что она чужда народу, ничего не знает о его жизни, замкнута в своем кругу, и единственное, что объединяет интеллигенцию и народ, — общее бесправие [555]. Как и русские народники, он призывал еврейских интеллигентов учиться у народа борьбе против притеснителей, за «подлинно демократические формы самоуправления» [556]. Пока интеллектуальная элита не поймет, чем живет все еврейство, попытки реорганизовать общинную жизнь и добиться еврейской автономии заведомо обречены. Однако, по его мнению, в последнее время, хотя и слишком поздно, интеллигенция (в частности, «национал-демократическая») постепенно осознает свою отчужденность от «непридуманного» народа и, пытаясь нести «светскую культуру в народные массы», сама возвращается к собственному еврейству [557]. Ефройкин, как и многие другие, был убежден: только когда интеллигенция «вернется домой», станет подлинно «народной интеллигенцией», сольется с народом, все конференции, программы и разговоры о будущей национальной автономии обретут смысл.

Исследователи истории развития европейских наций и национальных меньшинств считают попытки национальных активистов противостоять ассимиляции и вернуть тех, кто ей поддался, одним из важнейших этапов формирования национальных элит [558]. Переход еврейских политиков с русского на идиш совершался параллельно с аналогичными процессами в среде других населявших империю народов, чьи элиты также находились в процессе становления. Финские национальные и общественные деятели, прежде говорившие по-шведски, польскоязычные сторонники независимой Литвы, изначально русскоязычные деятели грузинских и украинских общественных движений все чаще пользовались национальными языками в разговорной и письменной речи; более того, многие из них даже брали себе новые «самобытные» имена. Огромную роль в распространении лингвистического национализма играли литературные общества, и в конце концов правительство, напуганное их активностью, решило на всякий случай «все запретить». В 1910 году Столыпин издал циркуляр, предписывающий закрыть, в частности, все украинские и еврейские организации, «способствующие пробуждению национального самосознания» [559]. Летом 1911 года у всех еврейских, украинских и польских литературных обществ было отнято разрешение вести деятельность. В этот период среди еврейских интеллигентов, равно как и среди интеллигенции других национальных меньшинств, растет неприятие имперской власти — и одновременно сохраняются настроения, роднящие еврейских «общественников» с русской интеллигенцией. По сути, споры об идеальной модели общинной организации, которые велись в еврейской среде, во многом перекликались с начавшимися после революции 1905 года дискуссиями о созидании общественности, понятой как сообщество, способное брать на себя социальную ответственность [560].