Саймон Рабинович - Права нации: Автономизм в еврейском национальном движении в позднеимперской и революционной России

ЕИЭО видело свое призвание не столько в развитии национального самоуправления, сколько, говоря языком Ан-ского, в национальном самопознании, к которому ведет исследование прошлого и осмысление настоящего. Как и «Еврейский мир» и Ковенское совещание, петербургские инициативы выросли из усилий группы интеллигентов, стремившихся превратить российское еврейство в политически сознательную национальную общность. Ценность всех культурных, общинных, журналистских начинаний этого периода состояла в том, что они перебросили мост от рассуждений о еврейской национальной идее к практике формирования еврейского самосознания в России. Их создатели верили: если евреи узнают об исторических корнях своего права на равенство с другими народами империи, они будут более охотно поддерживать требование национальной автономии. Не менее важно, что подобные начинания зарождались в столице империи и осуществлялись по-русски; это служило дополнительным стимулом для культурной работы и переустройства общинной жизни. Представители различных политических групп создавали еврейские издания, культурные и общинные институты, чтобы противостоять ассимиляции. Однако из-за того, что петербургская еврейская интеллигенция ни на миг не забывала о физической и языковой дистанции, отделяющей ее от тех, кому она стремилась привить национальное самосознание, ее борьба за умы оказалась не более чем суррогатом подлинной политической мобилизации.

В посвященном Дубнову стихотворении Семена Фруга, которое было опубликовано в первом номере «Еврейского мира», довольно точно передана политическая и культурная атмосфера, царившая в Петербурге после революции 1905 года. Речь идет о поколенческом разрыве, приведшем к отказу «молодых» признавать русский языком еврейской политики и, как следствие, к их постепенному отдалению от русской культуры [595]. Фруг в равной мере много писал по-русски и на идише, изредка — на иврите [596]. Обращенное к Дубнову стихотворение называлось «Молодняк»:

По сути, Дубнов и Фруг были маскилим, постепенно пришедшими к национализму. О поколенческом разрыве Дубнов заговорил задолго до перехода на националистические позиции, когда в работе 1883 года оспаривал предложенную Львом Пинскером палестинофильскую трактовку самоэмансипации и отстаивал, в противовес ей, религиозную реформу, которая облегчит интеграцию в русскую культуру [598]. В статье этот разрыв описывается метафорой «отцов и детей»: «отцы» выступают за традиционный иудаизм, дети — за радикальный разрыв с религией. Дубнов, по его словам, в отличие от «отцов» или «детей», был сторонником самоэмансипации, но понимал ее как органические религиозные преобразования внутри общины, организацию самопомощи и культурную работу, которая превратит евреев России в российских евреев [599]. В своем движении к национализму — в данном случае уместнее говорить об эволюции, чем о переходе в новую «веру» — Дубнов и Фруг «восставали» против старшего поколения еврейских деятелей: в 1880-х годах обвиняли его в пассивности, а после погрома в 1903 году — в соглашательстве с имперскими властями. В 1909 году Фруг очень точно почувствовал, что следующее поколение восстанет уже против них самих.

Тогда же именно в Петербурге русско-еврейская интеллигенция (в те годы это словосочетание постепенно входило в обиход) постепенно превращается в еврейских политических активистов, последовательно отстаивавших идишистскую или гебраистскую позицию. «Языковые войны» велись на страницах еврейской периодики — главным образом по-русски, поскольку русский по-прежнему оставался основным языком еврейских политиков Российской империи. Зеркалом многих противоречий, отразившихся в культурных и политических баталиях этого периода, стал «Еврейский мир». Недолгая жизнь этого издания доказала, что возникшая в России своеобразная версия еврейского национализма, где национальные требования и культурная деятельность сочетались с участием в российской политической жизни, не привлекает молодых активистов. Наиболее ярко поколенческие различия проявились в спорах о языке. Если не считать нескольких показательных исключений, поколение родившихся в 1880-е гораздо легче переходило на идиш, чем те, кто был на двадцать лет старше. Так, например, Дубнов после единственной публикации в первом номере «Ди идише велт» больше не сотрудничал с этим изданием, и совершенно очевидно, что писать на идише ему было гораздо труднее, чем по-русски [600]. Закрытие «Еврейского мира» ускорило отход Дубнова от политики. Постепенно из активного деятеля созданной им партии он превращался в ее «почетного председателя».

Можно сказать, что в период между окончанием революции 1905 года и началом Первой мировой войны в истории российского еврейства разыгрывался сюжет тургеневских «Отцов и детей». «Дети» обвиняют «отцов» в бездеятельности, в том, что высокие слова о необходимости перемен не подтверждаются действиями [601]. Подобное происходило и в еврейской истории: либеральное старшее поколение крайне неохотно соглашалось, чтобы молодое, более радикальное поколение продолжило начатую старшими борьбу. Об этом конфликте еврейских «отцов» — умеренных реформаторов и «детей» — ярых сторонников секуляризации открыто говорил на Ковенском совещании Яков Мазе. Он сокрушался, что дискуссии о самоуправлении, а также о формах общинного устройства полностью вытеснили старые добрые споры о том, как следовать иудейской традиции в повседневной жизни, и теперь «кладбищенский мир заключен между „отцами и детьми“, выданы патенты с обеих сторон, как на свободу поддержать старую молельню со всеми ее устаревшими порядками, так и на право стоять вне всякой молельни и вне всякого понимания еврейства» [602]. Хотя шквал критики, который обрушил Мазе на «полуевреев», был встречен аплодисментами, самый факт знакомства раввина с тургеневским романом свидетельствует о парадоксальности ситуации, в которой «обрусевшие» еврейские интеллигенты пытались создать такую модель еврейского самосознания, которая позволила бы участвовать в российской политике — и не утонуть в бурных водах ассимиляции.