Саймон Рабинович - Права нации: Автономизм в еврейском национальном движении в позднеимперской и революционной России

И Совет министров, и Дума по большей части выступали против подобных антиеврейских мер. Но поскольку у генералов были широчайшие полномочия и они могли вести войну как им вздумается, армия практически не реагировала на озабоченность гражданских властей депортациями [619]. Это был период чудовищных выселений и погромов, и причиной того и другого были жесточайшие гонения, устраиваемые армией [620]. Массовую депортацию евреев сопровождали погромы, инициированные солдатами и с энтузиазмом подхваченные местным населением; результат — тысячи изнасилованных и убитых и повсеместная конфискация имущества [621]. Насилие было особенно жестоким во время российского вторжения в Галицию (в этом случае оно было направлено против евреев — австрийских подданных) и лишь усугубилось при беспорядочном отступлении российской армии в 1915 году, когда казачьи полки откровенно грабили евреев, отбирая деньги и имущество [622]. Евреи Галиции, оказавшиеся в центре многонационального конфликта, терпели нападения и ненависть со всех сторон; в частности, русские надеялись «освободить» украинцев и присоединить Галицию к империи, поляки рассчитывали, что Галиция станет частью независимой Польши, австрийцы просто хотели удержать свою территорию. Когда австрийцы поначалу отступили, евреи, гонимые поляками за «проправительственные» настроения, понадеялись, что русские восстановят порядок, но вместо этого вновь столкнулись с насилием, на этот раз — от рук казаков, называвших себя освободителями местных поляков и украинцев от «еврейского ярма» [623].

В столице многие еврейские либералы и даже сионисты поначалу стремились продемонстрировать лояльность государству и надеялись, что война и альянс России с демократическими Францией и Британией поспособствуют дарованию новых свобод российским евреям. В своей думской речи депутат от кадетской партии Нафтали Фридман (1863–1921) заявил: «В исключительно тяжелых правовых условиях жили и живем мы, евреи, и тем не менее мы всегда чувствовали себя гражданами России и всегда были верными сынами своего отечества. Никакие силы не отторгнут нас от нашей родины России, от земли, с которой мы связаны вековыми узами» [624]. Максим Винавер назвал начало войны моментом патриотического подъема для еврейского населения Российской империи [625]. И действительно, в начале войны либеральные еврейские издания, такие как «Новый восход», регулярно призывали российских евреев идти добровольцами на фронт и защищать Россию от врагов, заверяя, что самопожертвование евреев, как и других национальных меньшинств, непременно будет вознаграждено [626].

В первые дни войны Дубнов, возможно, был одинок в своих мрачных предчувствиях кровавой бойни в местечках, однако довольно скоро и другие еврейские деятели утратили всякую надежду на то, что война послужит улучшению положения евреев в России [627]. Мало того что военные и некоторые гражданские источники порочили евреев, распространяя клевету, — цензура не пропускала в прогрессивные петроградские журналы (такие, как «Речь», «День», «Биржевые ведомости» и «Петроградский курьер») ни положительных откликов о вкладе евреев в оборону страны, ни даже сообщений о награждении воинов-евреев Георгиевским крестом [628]. Как отмечал Фридман в своей речи, обращенной к Думе, в августе 1915 года: «В продолжительной войне смена успехов и неудач неизбежна, поэтому весьма кстати всегда иметь под рукой так называемых виновников за все беды; им всегда можно приписать ответственность за поражения. Всегда необходимо иметь в запасе козлов отпущения. Увы! Во все времена Израилю была уготована судьба стать этим козлом отпущения» [629]. Фридман говорил о клевете на евреев, о высылке в вагонах для транспортировки скота, о беспрецедентном взятии евреев в заложники [630]. Сам Фридман, депутат Государственной думы от Ковенской губернии, будучи евреем, подвергся изгнанию из собственного избирательного округа. Фридмана, как и других, особенно возмущал отказ властей признавать огромный вклад евреев в общие усилия по защите страны, в первую очередь нежелание замечать великое множество евреев-солдат, призывников и особенно добровольцев и очевидный, как утверждал Фридман, патриотизм евреев России [631]. В то самое время, когда гражданское еврейское население подвергалось жестоким гонениям, сотни тысяч евреев стойко и самоотверженно служили России на фронте, а еврейские журналисты изо всех сил пытались обойти цензуру, чтобы поведать читателям о героизме своих собратьев [632].

Самой острой проблемой для еврейских общественных деятелей стала помощь беженцам. Поначалу их размещали в и так уже перенаселенных восточных губерниях черты оседлости. Однако возникло осложнение: в пределах черты неподчиненными военным властям оставались лишь Полтавская и Екатеринославская губернии и, следовательно, только туда и можно было направлять депортированных евреев. У гражданских же властей столь высокая концентрация еврейского населения вызывала большую обеспокоенность. К августу 1915 года правительство, исчерпав все иные возможности, позволило евреям селиться в любых городах (но не в сельской местности) империи, кроме Санкт-Петербурга (к тому времени переименованного в Петроград), Москвы и казачьих областей. Запрет селиться в деревнях, несмотря на чрезвычайную перенаселенность городов, проистекал из давней убежденности властей в необходимости защищать крестьянство от евреев — алчных эксплуататоров. При этом правительство ясно дало понять, что идет на такие меры исключительно из-за острой необходимости в связи с военным положением [633]. Разрешение селиться вне черты не было постоянным, поэтому евреям запрещалось покупать землю или недвижимость в новых местах жительства.

Министр внутренних дел князь Н. Б. Щербатов критиковал армейскую верхушку за то, что она сделала евреев козлами отпущения, свалила на них вину за собственные провалы, создала кризис переселенцев и тем самым распалила революционные настроения. К тому же Щербатов открыто и настойчиво ратовал за отмену черты оседлости [634]. Однако все министры, выступавшие против черты оседлости, руководствовались в первую очередь не соображениями гуманности, а желанием продемонстрировать, что они изо всех сил стараются облегчить страдания евреев. Тем самым они рассчитывали обеспечить себе кредиты от еврейских финансистов как в России, так и в Америке (министры в общем и целом ставили знак равенства между еврейским и американским капиталом) и вынудить еврейских лидеров употребить свое влияние для «успокоения массы» [635]. По словам Щербатова, «если неоспорима зловредность евреев, то неоспорима и необходимость денег для ведения войны» [636]. Евреи, таким образом, получили возможность селиться вне черты оседлости только благодаря циничному прагматизму властей, основанному, вне сомнений, на антисемитских предрассудках. Кстати говоря, преувеличенное представление о том, что американское еврейство способно влиять на правительство США, из тактических соображений поддерживали высокопоставленные британские евреи. Когда российский министр финансов П. Л. Барк приехал в Лондон на встречу с самыми богатыми и влиятельными евреями Англии, Клод Монтефиоре, Леопольд де Ротшильд и Дэвид Александер подчеркнули, что в отличие от них у американских евреев благодаря нейтралитету их государства развязаны руки, так что американцы вольны отказать в финансовой поддержке союзникам, и в частности России. Таким образом, эти выдающиеся финансисты намекали российскому правительству: стоит пойти на ряд уступок еврейскому населению [637].