Александр Полещук - Георгий Димитров. Драматический портрет в красках эпохи

Цепочку подобных сенсационных «разоблачений» начинает книга Франца Боркенау «Европейский коммунизм» (1939). Автор, бывший член компартии, перешедший на службу к нацистам, выдвинул версию о сделке между Сталиным и Гитлером относительно обмена трёх оправданных судом болгар на немецких инженеров, арестованных в СССР за шпионаж.

Рут Фишер, член ЦК КПГ, исключённая из партии еще в 1920-е годы, в 1943 году продолжила эту версию. По её словам, бывший коминтерновский функционер Жак Дорио, исключённый из Французской компартии и сотрудничавший с гитлеровцами в годы войны, провёл тайные переговоры с Муссолини, в которых убедил дуче выступить посредником в телефонных переговорах между Сталиным и Гитлером об экстрадиции Димитрова. А поведением Димитрова на суде манипулировала всемогущая Москва. Член исполкома Коминтерна Вильгельм Пик даже писал для него согласованные с советским руководством речи, которые передавал в тюремную камеру суперсекретный агент Лубянки (уж не Штирлиц ли?).

Другой мемуарист, исключённый из Болгарской компартии Пётр Семерджиев (какой внушительный парад политических ренегатов!), утверждал, что ОГПУ специально арестовало группу германских специалистов, работавших в СССР, чтобы шантажировать нацистское руководство и обеспечить благоприятный исход процесса. Если принять эту фантастическую версию, придётся поверить в то, что Геринг и Геббельс согласились участвовать в спектакле с заранее прописанным финалом ради вызволения каких-то безвестных инженеров.

Но самой популярной в последние годы стала версия об обмене болгар на упомянутых немецких инженеров, кочующая по страницам не только бульварных газет, но и некоторых исторических трудов. Надо сказать, что практика межгосударственного обмена или передачи на родину граждан, осуждённых или отбывающих наказание в другом государстве, хорошо известна. Столь серьёзный акт тщательно готовится и, будучи предметом длительных переговоров и переписки, неизбежно оставляет следы в архивах внешнеполитических ведомств. Однако таковых в нашем случае не обнаружено. Очевидно, что «обмен» означал бы признание того, что СССР использовал трёх болгар для ведения в своих интересах противозаконной деятельности в Германии. Уместно подчеркнуть, что Советское правительство демонстративно не давало официальных комментариев по ходу Лейпцигского процесса, поскольку подсудимые не были в то время гражданами СССР.

Доктор Ганс Бернгард, директор ныне не существующего Музея Георгия Димитрова в Лейпциге, рассказал автору настоящей работы в 1988 году в Софии, что ему удалось установить следующее. В январе 1934 года шеф прусского гестапо Дильс прочитал в одной из немецких газет заметку о том, что в СССР арестованы пятеро немецких инженеров, которым предъявлено обвинение в шпионаже. Вели ли они на самом деле разведывательную работу, в данном случае значения не имеет. Дильс вырезал заметку и прикрепил к ней записочку: «Обратиться в министерство внутренних дел, чтобы отложить предполагаемую высылку Димитрова, во всяком случае, на несколько месяцев, и предложить обмен». (Вспоминается хвастливая фраза Дильса, записанная Димитровым: «Вы будете освобождены, но когда — зависит от меня».) Германский дипломатический представитель, продолжил свой рассказ доктор Бернгард, обсуждал возможность обмена с наркомом иностранных дел СССР М. М. Литвиновым, но нарком заявил ему, что никакой связи между арестом германских агентов и высылкой оправданных судом болгар нет. В следующей беседе германский посланник вновь поднял вопрос об освобождении арестованных подданных Германии. Тогда советская сторона, демонстрируя добрую волю, пошла на такой шаг. Однако первый из арестованных был освобождён и выслан из СССР в марте 1934 года, то есть уже после прибытия в Москву Димитрова и его товарищей, а последний — в апреле. Опубликованные не так давно документы из германского архива в Кобленце подтверждают этот рассказ и опровергают версию об обмене.

Такова действительная развязка Лейпцигского процесса, не имеющая ничего общего с сенсационными публикациями людей, озабоченных сиюминутными политическими интересами или собственными амбициями, а не утверждением исторической правды. Но кто даст гарантию, что подобные интерпретации истории не станут появляться снова и снова?..

Согласно плану Дильса, перемещение болгар из Берлина в Москву держалось в тайне до последней возможности. Советское полпредство на обеспокоенный запрос получило уклончивый ответ: ждите информацию после 19 часов. То было расчётное время прибытия в Москву спецрейса из Кенигсберга; только после этого последовало краткое сообщение германского радио об экстрадиции Димитрова, Попова и Танева. Но ещё раньше корреспондент агентства Рейтер передал из Кенигсберга информацию о вылетевшем в Москву таинственном самолёте с тремя пассажирами.

К моменту прибытия самолёта на Центральный аэродром там собралась огромная толпа, что было полной неожиданностью для трёх новых советских граждан.

«Восторженный приём… — записывает в дневнике Димитров, перегруженный впечатлениями этого бесконечно длинного и бесконечно счастливого дня 27 февраля. — Пресс-конференция с иностранными корреспондентами. Телефонные звонки из Лондона, Парижа и Берлина. Цветы и поздравления от Ульяновой и Крупской! Трудно себе представить более грандиозный приём, симпатию и любовь. Как всё переменилось!» [63]Прямо из тюремной одиночки наш герой был вознесён на вершину всемирной известности и славы. Многозначительные приметы перемен появились и в стане его тайных и явных недоброжелателей: Бела Кун прислал тёплое поздравление, а Пётр Искров прикрепил к лацкану пиджака самодельный значок с портретом Димитрова.

Странник безвестный стал героем Лейпцига…

На следующее утро он, как твёрдо решил заранее, покинул «Люкс», уже осаждаемый визитёрами и журналистами, чтобы поехать на Новодевичье кладбище. Там отыскал в стене колумбария нишу, где стояла урна с горстью пепла — всё, что осталось от Любицы. О чем думал он в тот ужасный час свидания со своей первой и неповторимой любовью? Скорее всего, о том, что всегда осознается особенно остро в такой момент, — о бессилии человека повернуть вспять ход времени, чтобы переписать набело отдельные страницы прошлого. Через три месяца, в день смерти Любы, он снова приедет на Новодевичье, и в дневнике появится признание, тщательно утаиваемое в официозе и оптимизме повседневности: «Как такая большая жизнь нашла вечный „покой“ в такой маленькой простой урне! Чувствую себя таким одиноким и лично несчастным!..»