Михаил Гаспаров - Собрание сочинений в шести томах. Т. 1: Греция

И вдруг перебой: VIII книга, стихотворения христианского писателя, отца церкви Григория Богослова из Назианза (330–390). Он не считал себя поэтом, не делал отбора из своих стихов, его похвальные строки отцу, матери, другу проникновенны, но однообразны, – и мы понимаем, почему Кефала вставил именно сюда попавший в его руки сборник Григория: это – тоже эпитафии, но стиль их не антологически пестр, а оттеняюще един и строг.

Книга IX – описательные эпиграммы. Они как бы ответвились от посвятительных. В посвятительных можно было представить себе эпиграмму как настоящую надпись на изображаемом предмете или под ним. В описательных изображаемый предмет таков, что это уже невозможно. Часто это пейзаж: тихое место для придорожного привала, развалины Трои, Микен или Аргоса, вид острова, наводнение на Рейне, дом, сад, дворец, храм, Фаросский маяк; иногда поле зрения расширяется и охватывает целый город, иногда сужается, и в стихе остается только дерево, куст винограда, ласточка. Если так, то описывать можно не только неподвижные картины, но и жизненные случаи с их сюжетным движением. Вот нечаянно найденный клад; мышь, польстившаяся выкусить из раковины моллюска и на том погибшая; негодяй, которого вещий сон спас из-под обрушившейся стены, но предупредил: «это лишь затем, чтобы ты по заслугам попал под суд и на крест»; армия, выступающая в поход или возвращающаяся с победой; бедственная жизнь школьного учителя. Особенной любовью пользуются произведения искусства с постоянным припевом: «как живые!» – о знаменитой «Телке» работы Мирона выстроилась целая серия эпиграмм. При такой широте материала – больше места и для размышлений по его поводу. «Надпись к бюсту Гомера» могла еще считаться надгробной эпиграммой, а «Похвала поэме Гомера» (или Гесиода, или Антимаха, или Арата) уже занимает прочное место среди описательных. Мысль «зачем я живу?» лишь робко мелькала среди надгробных стихов, а среди описательных уже россыпью идут рассуждения о судьбе, о надежде, о старости; о том, что юности не хватает ума, а старости – силы; о том, что только смерть – надежный приют от превратностей жизни. Завершается этот набор парой популярнейших стихотворений о жизни, где на одних и тех же примерах убедительно доказывается, что жизнь прекрасна и что жизнь ужасна.

Книга X – наставительные эпиграммы. Здесь размышления как бы почувствовали себя достаточно самостоятельными и отделились от описаний. От этого они приобрели более назидательный характер, выглядят то вескими философскими сентенциями на всю жизнь, то наоборот, живыми побуждениями по частному случаю («Наступила весна, открылось море, пора в дорогу!» – целой серией стихов на эту тему открывается книга). Но содержание мыслей остается прежним. Судьба и случай играют жизнью человека; медленная радость лучше быстрой; разговор – серебро, а молчание – золото; для человека нет ни прошлого, ни будущего, а только свое время для всего; земные радости – мнимы, нагими мы приходим в жизнь и уходим из жизни; всюду окружают нас зависть, спесь, двуличие, глупость, злоба. С особым вкусом говорится о том, какие дурные бывают женщины и как портят они жизнь людям, – это как бы изнанка любовных стихотворений, с которых Антология начиналась. Если из этой мрачной картины и можно сделать какой-то вывод, то этот вывод – мера. Блюди меру, не замахивайся на непосильное, не отчаивайся о неудавшемся, – «и радости, и горя в жизни поровну», все сравняется в должной мере, только сумей ее почувствовать. Таков всегдашний вывод греческого здравого смысла.

Книга XI – эпиграммы застольные и сатирические. Застольных эпиграмм на удивление немного, хотя мы скоро увидим, что роль их в становлении жанра эпиграммы была весьма велика. Тематика их очень узкая: приглашение друзей на пирушку, порядок пира (к этому греки относились весело, но очень внимательно), славословия Вакху. Все производные темы (например, о том, что жизнь все-таки бывает хороша) уже разошлись по другим книгам Антологии, по другим разновидностям эпиграмм. Сатирические эпиграммы примыкают к застольным тоже без заметной внутренней связи, а скорее потому, что их тоже немного (но немного – по обратной причине: застольные эпиграммы – очень давняя форма, уже ставшая малоинтересной, а сатирические – очень поздняя форма, еще не накопившая достаточно материала). Осмеиваются в них не конкретные люди, а человеческие типы и характеры: атлеты, педанты, пьяницы, невежды, уроды (в частности, почему-то карлики и худосочные дистрофики), врачи, поэты, скряги, воры, философы, риторы (которые так стараются подражать древним классикам, что в речах у них ни слова не понять), художники, астрологи и, конечно, дурные жены. Главный прием комизма – как во все времена, преувеличение, гипербола. Но рядом с ней существуют и более тонкие приемы – логические и психологические парадоксы. Образец их дал поэт Фокилид еще в VI веке до н. э., когда сатирических эпиграмм как жанровой разновидности не было и в помине. Фокилид был из города Милета, а Милет по-соседски люто враждовал с крошечным островком Леросом. И Фокилид сочинил двустишие, запомнившееся на все века античности:

Мы знаем, что слово «эпиграмма» прижилось в европейских языках именно в значении «маленькое сатирическое стихотворение» – самом нехарактерном для греческой эпиграммы. Но этому причиной уже не грек, а римлянин – поэт I века н. э. Марциал. Из всех образцов, которые предлагала ему греческая эпиграмматика, он – по складу ли характера, по духу ли времени – выбрал именно сатирические эпиграммы, написал их 12 книг, и написал так, что с тех пор при слове «эпиграмма» всякому поэту вспоминаются именно они.

Собственно, основной части греческой Антологии на этом конец. Остаются разнородные приложения. Первое из них – книга XII, «антология в антологии» – «О мальчиках», составленная (в основном из собственных стихотворений) во II веке н. э. Стратоном из Сард. Любители непристойностей не найдут здесь ничего для себя интересного: дальше пожара в сердце, страстных поцелуев да поминаний про Эрота и Ганимеда здесь дело не идет. А для грека, привыкшего к тому, что между 10 и 18 годами каждый проходил через этот опыт, смущающего было еще меньше.

Книга XIII, очень небольшая, объединена формальным признаком – редкими стихотворными размерами. Обычно эпиграммы писались элегическим дистихом – строчка длинного гексаметра, строчка чуть более короткого пентаметра; о причинах его популярности будет речь чуть дальше. Реже применялся более простой размер – ямбический триметр. Остальные ритмы использовались только как эксперимент. Вот эта стиховая лаборатория и составила XIII книгу – вплоть до фигурных стихов, в которых строчки, располагаясь на странице, складывались в очертания яйца, секиры и т. п.