Михаил Гаспаров - Собрание сочинений в шести томах. Т. 1: Греция

Встреча со сколием определила судьбу эпиграммы. Он предложил ей новые темы. Пока эпиграмма ощущалась как надпись – хотя бы как бывшая надпись, – она могла быть только посвятительной или надгробной. Теперь законными стали наставительные темы (опыты таких надписей в стихах делались и раньше, но успеха не имели): ведь стоит переложить приведенное четверостишие элегическим дистихом, и получится четкое, складное и доброе нравоучение, сразу ложащееся в память. И, что еще важнее, открылись две темы, в надписях немыслимые: любовная и застольная, со всем богатством их вариаций. А в широком промежутке между типично эпиграмматическими и типично сколиастическими темами открывался простор для тем описательных – для тех случаев обычной, окружающей нас жизни, которые дают поводы и для приношений богам, и для поминания покойников, и для веселья, и для раздумий. До сих пор эпиграммами отмечались выдающиеся события – теперь они охватывают и повседневное течение жизни, в котором, оказывается, тоже есть своя поэзия.

Со времен Симонида прошло сто лет, мы уже в IV веке до н. э. Греция устала от войн с персами и еще больше от междоусобных войн. Людям хочется оставить политику политикам, войну – наемникам и уйти в частную жизнь. На театре вместо политических комедий представляются бытовые, новорожденная наука этика занимается изучением человеческих характеров. На исходе века являются две философские школы, стоицизм и эпикуреизм, одна говорит: «слейся с миром», другая: «живи незаметно», но для простого человека это одно и то же. Величественные эпосы и трагедии отходят на дальний план – ни одного сохранившегося образца за все столетие. Для экспериментов с малой формой – эпиграммой – открывается широкий простор.

Мы знаем, кто ввел в эпиграмму любовную тему – это был сам Платон. До того как стать философом, он был поэтом; знамениты были его эпиграммы к мальчику по имени Астер («Звезда») —

и пожилой гетере —

Но имена тех, кто своим творчеством незаметно определил дух эпиграммы новой эпохи, – гораздо более скромные. Это Эринна из Телоса, Анита из Тегеи, Носсида из южной Италии, Мэро из Византия – всё женщины и всё из мест, далеких от культурных центров, даже с диалектизмами (конечно, преднамеренными) в языке. Это у Эринны большая эпиграмма становится сердечным плачем по подруге, и это у Аниты появляются надгробные надписи любимым животным. Перед нами фон, на котором в следующем поколении возникнут идиллии Феокрита. Окончательно делает эпиграмму бытовой и домашней старший современник Феокрита, один из самых своеобразных поэтов Антологии – Леонид Тарентский (начало III века до н. э.). Он был бедняк, вел бродячий образ жизни, бравировал этим и писал о простых, как он, людях. Его любимый род – посвятительные (реже надгробные) эпиграммы, перечисляющие простые и грубые предметы, из которых складывается быт: утварь столяра, рыбака, мужика, пастуха, охотника, виноградаря и т. д. Нынешнему читателю трудно удержаться от соблазна назвать его реалистом и народолюбцем. Но здесь необходима очень важная оговорка. Образы стихов Леонида очень близки к быту, они как бы нарочно привлекают читателя своей непривычностью в торжественном размере стиха. Но стиль речи Леонида Тарентского – отнюдь не бытовой: он пишет до крайности вычурно, щеголяет редчайшими словами, сам выдумывает новые, выворачивает фразы и играет тонкими намеками на скрытый за простыми картинками непростой смысл.

Это не античный реализм, это скорее античное барокко. Передать это в переводе не удается; пусть русский читатель представит себе стихи из сегодняшнего уличного быта, написанные на церковнославянском языке, – и он сможет вообразить впечатление современников от стиля Леонида Тарентского. Впечатление было сильное, его помнили наизусть еще в Риме при Цицероне, но ценили автора прежде всего именно как фокусника языка. Основное направление развития эпиграммы пошло по другому пути.

Этот другой путь наметился в творчестве поэтов, работавших в конце IV века на Самосе и Косе, а в III веке перебравшихся в Александрию. Первый в их ряду – Асклепиад Самосский с его товарищами Гедилом и Посидиппом, последний – Каллимах, признанный законодатель александрийского вкуса. Здесь в новооткрывшемся перед эпиграммою тематическом мире внимание сосредоточилось не на быте, а на чувстве. Асклепиад подхватил ту любовную тему, которую задал эпиграмме Платон, и сделал это блестяще: у нынешнего читателя, привыкшего гадать над стихами: «искренне или неискренне?», они оставляют неизменное впечатление искренности (в переводе оно слегка стирается). Лучшие его эпиграммы кажутся свернутыми элегиями; и когда через полтораста лет Катулл стал писать первые любовные элегии от собственного лица, опыт Асклепиада не прошел для него даром. Асклепиаду удалось совместить в эпиграмме и книжную, и (редкость в греческой литературе) народную традицию – он едва ли не первый вводит в эпиграмму жалобы влюбленного, томящегося на холоде перед запертой дверью возлюбленной:

Гедил и Посидипп более традиционны, чем Асклепиад, у них больше эпиграмм, подходящих под старое понятие «надписи», но темы и чувства – вино и любовь – у них сходные, многие эпиграммы в научных изданиях помечены щепетильным сомнением в авторстве «Асклепиад или Гедил?», и было даже предположение, что Асклепиад, Гедил и Посидипп издали свои эпиграммы в коллективном сборнике. Самос, Кос и соседние острова были под постоянным политическим контролем Египта – понятно, что наши поэты бывали в Александрии, и молодые александрийские поэты внимательно к ним прислушивались. Самый видный писатель следующего поколения, александриец Каллимах (ок. 300–240 годов до н. э.), прославившийся как реформатор вкуса – малые произведения вместо больших, непривычные вместо традиционных, ученые вместо общедоступных! – не оставил без внимания и эпиграмму. Ей по-особенному повезло в его творчестве: внимание поэта было сосредоточено на других, более оригинальных жанрах, и он писал эпиграммы лишь между делом. Поэтому свою ученость, манерность, стилистическую темноту, которой он славился, он приберег для главных своих задач, а в эпиграмме тренировался в противоположном – в ясности и гладкости стиля: