Михаил Гаспаров - Собрание сочинений в шести томах. Т. 1: Греция

Других столь же ярких примеров «скрытого смысла» у баснописцев нет. Лишь с сомнением можно предположить, что необычное сюжетное строение некоторых басен также объясняется намеками на какие-то нам неизвестные конкретные события: так, у Бабрия описательная басня 102 может быть комплиментом какому-нибудь императору или наместнику, а у Федра сюжетно неслаженная басня I, 17 могла намекать на участь какого-нибудь современника. Понятно, что при суждении о таких баснях нужно быть очень осторожным, чтобы не принять за политический намек случайную композиционную неловкость или жанровый эксперимент 73.

Тем более недопустимо выискивать «скрытый смысл» в баснях, не содержащих никаких прямых или косвенных указаний на наличие такового. Всякий басенный урок потенциально приложим к бесконечному количеству конкретных случаев; зная, что басни Федра писались в I веке н. э., мы можем без труда найти в сочинениях Тацита и Светония множество крупных и мелких событий, к которым можно применить ту или иную басню; но если, например, басня о лягушках, просивших царя, оказывается применимой к смене правлений Августа и Тиберия (или Тиберия и Сеяна, или Тиберия и Калигулы, или Клавдия и Нерона), то в лучшем случае можно сказать, что современники, вероятно, вспоминали об этой басне при этих обстоятельствах, и никак нельзя сказать, будто Федр сочинил эту басню именно по этому поводу. Ф. Хох в своей диссертации о тексте Бабрия 74, толкуя басню 34 с ее моралью: «против тех, кто, забрав чужое имущество, страдает, когда приходится его возвращать законному владельцу», добавляет: velut Franci nunc Alsatiam, – диссертация была защищена 5 января 1871 года. Можно не сомневаться, что современники Бабрия находили поводы для не менее остроумного применения его басен, но сам баснописец мог быть так же далек от мысли об этих применениях, как и от мысли о Франко-прусской войне. Поэтому наивными представляются многовековые попытки ученых приискать реальный субстрат чуть ли не для каждой басни Федра 75.

В толкованиях такого рода можно различить два направления: политическое и биографическое. В первом случае ходовые басенные мотивы прикрепляются к сообщаемым историками фактам современной римской жизни – борьбе Сеяна за власть (I, 2, 6, 15, 19, 30; II, 4), доносам и казням богачей (I, 12; II, 6, 7; IV, 6; V, 4), возвышению вольноотпущенников (I, 3, 27; IV, 17) и т. п. Во втором случае басенные мотивы прикрепляются к немногим известным фактам биографии Федра: его несчастью (несправедливое обвинение – II, 6; III, 10; А, 4; А, 22; одиночество в беде – I, 9, 21; III, 9; IV, 1; V, 2; А, 12; предполагаемое изгнание – I, 18; А, 19; мечта о мести врагам – I, 26, 28; III, 2; V, 3) и его литературной деятельности (против завистников и критиков – III, 6, 16; IV, 3, 8, 10; V, 9; против плагиаторов и подражателей – IV, 11, 17, 24; V, 7) 76. Иногда такие толкования остроумны (например, ставшее общепринятым предположение Дебильона, что в басне I, 6 имеется в виду предполагавшийся в 25 году брак Сеяна с Ливией, вдовою Друза, – Tac ., Ann. IV, 39), иногда диковинно фантастичны, но в любом случае они вполне произвольны и недоказуемы 77. В баснях Бабрия примеров такого «скрытого смысла» почти не найдено; но это объясняется не тем, что Бабрий менее отзывчив на политические события и менее склонен изливать в стихах свои жизненные заботы (хотя само по себе это вполне возможно), а только тем, что эпоха Бабрия и биография Бабрия очень мало известны и не представляют в распоряжение комментаторов достаточно фактов, вокруг которых можно было бы группировать басенные мотивы 78. Таким образом, вопрос о «скрытом смысле» басен Федра и Бабрия при наличном состоянии материала не поддается исследованию и для характеристики идейного облика баснописцев служить не может.

Оптимистический практицизм басен Федра и пессимистическая умозрительность басен Бабрия; осторожная религиозность Федра и скептическое вольнодумство Бабрия; живой и острый интерес Федра к социальным проблемам, его наивно выбранная, но сознательно и твердо занимаемая позиция в классовой борьбе – и глубокое равнодушие Бабрия к проблематике такого рода; плебейский демократический пафос Федра и аристократически-высокомерный консерватизм Бабрия – вот немногочисленные, но достаточно значительные и важные противоположности, разделяющие двух баснописцев в трактовке идейного содержания их басен. Эти черты индивидуального мировоззрения Федра и Бабрия хотя бы в том самом общем виде, в каком они вырисовываются на фоне идейного материала, одинаково воспринятого обоими поэтами от эзоповской традиции, довершают ту картину их творческого облика, в которую складываются особенности их поэтики.

Для Федра басня – средство поучения, средство убеждения, средство вмешательства в жизнь. Поэт видит, что в мире царит зло, и встает на борьбу против этого зла. Басня служит ему оружием в этой борьбе, потому что в иносказательной форме басни можно сказать многое, что опасно было бы говорить прямо (ср. описание происхождения басни в III, пр., 33–40: «Угнетенность рабская, не смевшая сказать того, что хочется, все чувства изливала в этих баснях, где были ей защитой смех и вымысел…»). Действенность басни для Федра выше всего. Этим объясняется тематика его моралей: он смело касается социально-политических проблем, особенно близко затрагивающих интересы «маленького человека». Этим объясняется и тон его моралей – суровый, прямолинейный, обличающий (а не только отмечающий) мировое зло, окрашенный личным негодованием. Басня Бабрия – совсем иная. Она не поучает, а развлекает, не пытается вмешиваться в жизнь, а старается отвлечь читателя от жизненных забот. Серьезных предметов, важных тем, беспокойных вопросов она избегает. Поэт не касается социальных проблем – это удел презираемой им черни; он охотнее обращает свои взгляды на Олимп и грустно утешается, видя, что и боги так же суетны, как и люди. Бабрий – пессимист: он знает, что в мире царит зло, но уверен, что бороться с ним бессмысленно, от него можно только заслониться красивым вымыслом. Таким вымыслом и служит для него басня: она сближается с идиллией, уподобляется сказке, напоминает о золотом веке всеобщего счастья (ср. описание происхождения басни в I, пр., 6–16: «А некогда, в те золотые дни, звери умели внятным голосом вести речи… И сосны говорили, и листва лавра, и в море говорила с моряком рыба… Земля рождала людям все плоды даром, и меж богами и людьми была дружба. Бранх, если ты захочешь, обо всем этом тебе расскажет мудрый наш Эзоп-старец…», и т. д.).

Басня Федра возникла на слиянии двух наиболее демократических элементов античной культуры – народной философии и грамматической школы. Влияние народной философии определило стоическую тенденцию, ощутимую на протяжении всего федровского сборника, тенденцию, которая заставляет вспоминать не столько об аристократическом стоицизме Сенеки и Персия, сколько о тех уличных проповедниках стоицизма и кинизма, чьими предшественниками были горациевские Дамасиппы и Криспины, а преемниками – «философы», изгоняемые из Рима Флавиями. Стоическую диатрибу берет Федр своим примером, когда сплетает свои басни в более или менее цельную сеть моральных тезисов и иллюстраций, когда использует, в дополнение к басням традиционного типа, хрии, аллегории, анекдоты, этиологии и прочий материал, когда он придает своим моралям патетическую резкость проповеднических обличений; к стоическим теориям восходит и федровский культ свободы, которой не в силах противостоять сами боги, и пассивный гуманизм отношения к угнетенным – сочувствие рабу как человеку и признание рабства как социального явления. Влияние низшей грамматической школы чувствуется в краткости и прозаичности стиля, в педантической чистоте языка, в обдуманной элементарности аллегорических толкований, наконец, что важнее всего, в самом выборе жанра: именно с изложений и переложений басен начиналось грамматическое обучение (Квинтилиан, I, 9, 2). Федр – один из немногих уцелевших представителей низовой, «массовой» литературы эпохи империи. Его читателями могли быть ремесленники, торговцы, небогатые земледельцы, мелкие канцелярские чиновники, офицеры легионов – все те, кому по плечу были эти басни с их простотой, занимательностью, практическим житейским практицизмом и отчетливыми социальными мотивами. Федр мог отрекаться от этой славы писателя «для полуграмотных» (inlitteratum plausum cur desidero? – IV, pr., 20) и пробиваться в «высокую» литературу (тема едва ли не всех его прологов и эпилогов), но безнадежно: ни Сенека, ни Квинтилиан, ни позднейшие писатели его не знают или не желают знать.