Михаил Гаспаров - Собрание сочинений в шести томах. Т. 1: Греция

Правда, метафизические взгляды Федра и Бабрия в основе своей, по-видимому, тождественны. Высшей силой, господствующей в мире, является судьба (τύχη, fortuna – разница между fatum и fortuna у Федра не поддается определению) 63 63 О соотношении fatum и fortuna в эзоповских баснях см.: La Penna. Op. cit. P. 510–511. . Того, что назначено судьбой, избежать нельзя: юноша, укрытый от встречи с живым львом, погибает от льва нарисованного (Бабрий, 136); осел даже смертью не спасает свою шкуру от предопределенных побоев (Федр, IV, 1). Человек не повинен в том, что с ним случается по воле судьбы (quid fortunae, stulte, delictum arguis? – говорит евнух негодяю у Федра, III, 11, 6). Против судьбы бессилен не только людской род (vulgus fictilis, qui simul offendit ad fortunam, frangitur, – Федр, IV, 16, 3–4), но даже боги. Об этом особенно усердно напоминает Федр: божество даже в гневе не властно ускорить гибель святотатца (IV, 11), сам Юпитер не в силах воротить промчавшийся Случай (V, 8), и когда боги желают людям доброго, а судьба – недоброго, то пересиливает судьба (V, 6). Однако такой культ судьбы не мешает Федру говорить о богах с большим почтением (I, 2, 13; IV, 19, 22; III, 17, 10; V, 4, 1 и др.); боги в его баснях никогда не выступают в ситуациях, могущих уронить их божеское достоинство, и даже когда Венера нескромно шутит с Юноной (А, 9), то шутка преподносится с большим изяществом и принимается с большим достоинством. У Бабрия отношение к богам прямо противоположное: кажется, что он только и стремится выставить олимпийцев в смешном и недостойном положении. В басне 30 оказывается, что не над человеком властен бог, а над богом человек: от мастера зависит, назовется ли изваянная им фигура изображением смертного или бога. В басне 48 кумир Гермеса бессилен против непочтительного поведения собаки, а в басне 57 сам Гермес бессилен против грабителей-арабов. Нравы богов ничуть не лучше, чем нравы людей: поступки богов бывают безрассудны (68: Аполлон состязается с Зевсом), коварны (10: Афродита наказывает человека любовью к безобразной женщине), несправедливы (117: с одним виноватым они губят много невинных). Всеведение богов мнимо: они даже не знают, кто ограбил их же храм (2). Лучшее, чем может помочь бог человеку, – это посоветовать ему самому делать свое дело (20). Почитать таких богов глупо: посмеяния достоин суеверный хозяин, который молится герою, не зная даже, на что способен этот герой (63). Поэтому лучшим способом обращаться с богами оказывается способ ремесленника из басни 119, который молился своему Гермесу долго и чинно, но ничего не мог вымолить, а потом хватил его статую головой оземь и сразу разбогател. Все басни Бабрия, в которых выступают боги, окрашены этой непочтительной иронией: даже над всемогущей судьбою он подсмеивается, когда она принимает конкретный образ богини Тихи (басня 49: люди валят на судьбу даже то, в чем виноваты только они сами) 64 64 А. Ла Пенна считает антирелигиозный (светский) дух характерной чертой древнейшей эзоповской басни, но приводимые им примеры почерпнуты по большей части именно из Бабрия, так что это утверждение требует пересмотра. .

Не менее резка и серьезна разница и между социально-политическими взглядами Федра и Бабрия. Здесь прежде всего бросается в глаза, что Бабрий заметно избегает социальной тематики, а Федр, напротив, разрабатывает ее с особенной любовью. Даже когда оба баснописца берутся за один и тот же сюжет о сладости свободы и горечи рабства («Волк и собака» – Федр, III, 7; Бабрий, 100), то, против обыкновения, басня Федра оказывается и пространнее, и живее, и красочнее басни Бабрия. Чтобы подчеркнуть социальные мотивы, Федр переосмысливает традиционные сюжеты: из этического плана мораль перемещается в социальный план. Так, басня о львиной доле в прозаической традиции (154) имеет мораль: «надо учиться на ошибках ближнего», а у Федра (I, 5) – «сообщество с сильными ненадежно»; басня «Змея в кузнице» (95) имеет мораль «у жадного не поживишься», а у Федра (IV, 8) – «с сильнейшим не поборешься»; басня «Лиса и маска» в прозаической традиции (27) направлена против тех, кто красив, да глуп, а у Федра (I, 7) – против тех, кто сановит, да глуп. Подчас такое переосмысление заставляет Федра основательно перекраивать традиционные сюжеты 65 65 Следует помнить, впрочем, что в сборниках, использованных Федром, сюжеты и особенно морали могли отличаться от тех форм, в которых они дошли до нас. Обзор переосмысленных и видоизмененных Федром эзоповских сюжетов дает Вандель ( Vandaele H. Qua mente Phaeder fabellas scripserit. Thesis. Parisii, 1897. P. 29–39). . В басне о галке в павлиньих перьях (I, 3; ср.: Эзоп, 103) Федр отбрасывает сказочный мотив выбора птичьего царя, чтобы обнаженнее выступило обличение выскочек; в басне о вороне (А, 24; ср.: Эзоп, 2) Федр отбрасывает концовку (наказание вороны), «чтобы не смягчать картины насилия». Еще дальше отступает Федр от эзоповского образца в басне о лисе и орле (I, 28; ср.: Эзоп, 1), где утрачивается основной мотив клятвопреступления и божьего возмездия, и в басне об орле и черепахе (II, 6; ср.: Эзоп, 259), где выпадает мотив противоестественного желания черепахи и вводится мотив вороны – злой советницы. В обоих случаях у Федра сюжет упрощается до грубой элементарности, а мотив приобретает отчетливую социальную остроту.

Читая басни Федра, все время помнишь, что их действие происходит в обществе, разделенном на рабов и господ. У Федра рабы выступают в восьми баснях (II, 5, 8; III, 10, 19; А, 15, 16, 18, 25), у Бабрия – только в двух (3, 10). Какова позиция Федра в основном социальном вопросе – по отношению к классовой борьбе рабов и рабовладельцев? Скудость материала и затушеванность авторской точки зрения (выше было показано, что и рабы, и хозяева изображаются Федром в одинаково черных красках) позволяют судить об этом лишь с большой осторожностью; но предположительный ответ все-таки возможен. Ключом к нему являются басни А, 18 и А, 16. В басне А, 18 беглый раб-старик трогательно жалуется Эзопу на хозяина, который незаслуженно жесток с ним и довел его до побега; Эзоп отвечает: «Ты невинен и так страдаешь; каково же тебе придется, когда ты провинишься?» – и раб отказывается от побега. В басне А, 16 глупого петуха несут в носилках его рабы – дикие коты; лиса предупреждает петуха: «Берегись, у них такие лица, словно они несут добычу, а не поклажу», – и действительно, при первом удобном случае коты пожирают хозяина. В первой басне Федр обращается (не буквально, конечно) к рабам, шире – ко всем угнетенным; во второй басне – к рабовладельцам, к угнетателям. Он выражает глубокое сочувствие рабам в их горестном положении, но увещевает их не восставать против этого положения; и в то же время он предостерегает хозяев от жестокого обращения с рабами, напоминая, что при первом удобном случае рабы могут отомстить, расправившись со своими угнетателями. И жестокость рабовладельцев, и мятеж рабов одинаково претят Федру. Он сочувствует страдающему рабу как человеку, но не помышляет о протесте против рабства как строя: нравственная проповедь, обращенная и к хозяевам, и к рабам, – его единственная надежда на смягчение классовых противоречий. Этот пассивный гуманизм – характерная черта времени: немного лет спустя эта же программа прозвучит в знаменитой декларации Сенеки (письмо 47). В устах Федра она кажется еще более естественной: вольноотпущенник, уже не раб и еще не полноправный свободный, Федр занимал в общественном строе зыбкое положение между двумя борющимися классами и больше чем кто-нибудь чувствовал себя призванным нести обеим сторонам проповедь надклассового примирения 66. Любопытно, что своему легендарному предтече, Эзопу, Федр тоже приписывает свое неопределенное положение между рабами и свободными: в одних баснях он выступает рабом (III, 19; А, 15), в других – свободным (I, 2; IV, 5 – Эзоп высказывает свое мнение в народном собрании), по большей же части – без всяких указаний на социальное положение (III, 3, 56, 14; А, 7, 10, 11, 18) 67.