Василий Дударев - Бисмарк и Россия. 1851-1871 гг.

По сравнению с прусской позицией, бесперспективное затягивание французской стороной переговоров по решению восточного вопроса было встречено в Петербурге довольно враждебно [1542], а сам император находил для себя «желательным, выйти из tête-à-tête, в котором до этого находились Франция и Россия», что разделял и сам Горчаков. К тому же для Петербурга не оставался незамеченным усиливающийся диалог между Францией и Австрией по восточной проблеме [1543].

Понимая возможные масштабы развития восточного вопроса, Горчаков во время беседы с Ройсом в середине марта 1867 г. [1544]сообщал о желании императора не допустить «европейского разрушительного пожара, вызванного восточными делами». Учитывая заботу царя о внутригосударственном реформировании, Ройс считал такую политику оправданной. По его оценкам, здешний кабинет поддерживал внешнюю политику Пруссии, чтобы она в свою очередь повлияла на султана с целью изменить жесткую политику в отношении христиан. Прусская позиция, по мнению Ройса, была бы услышана в Константинополе, но, самое главное, она еще больше увеличила бы разрыв в отношениях между Россией и Францией, дипломатия которой и так воспринималась в Петербурге как «тревожная» и даже «зловещая». Ройс сравнивал политику Франции в этом вопросе с «наведением тумана», через который Петербург «озлобленно пробирался наощупь», желая присоединения Крита к Греции. Важно отметить, что в донесении Ройса король Вильгельм I напротив этой фразы на полях отметил: «Безоговорочная моральная поддержка. В<���ильгельм>».

Положительно оценивая последовавшие из Берлина в Константинополь телеграммы, где говорилось о необходимости поддержки Николая Павловича Игнатьева, Горчаков резюмировал: «В Берлине к нам обычно проявляют большую доброжелательность. Знают, что нас не удовлетворяют слова, поэтому и вступают в область положительных действий» [1545].

Не следует забывать, что восточный вопрос затрагивал интересы других европейских держав. Петербург был обеспокоен позицией не только Франции, но и Дунайской монархии. Потерпев сокрушительное поражение в германских делах, Австрия обратилась к укреплению своих государственных основ: урегулированию отношений с Венгрией и решению восточного вопроса. Политика министра Бойста была направлена на достижение взаимодействия с Францией на основании решений по восточному вопросу. Разделением Балканского полуострова на сферы интересов он ставил перед собой цель противодействовать расширению влияния России в этом регионе. В случае распада Османской империи Австрия рассчитывала на территориальные приобретения на Адриатике, а Франции предлагала распространить свое влияние на Египет. «Московские ведомости» отмечали агрессивные цели в политике Бойста на Востоке: «По всему вероятно, что империя Габсбургов, понуждаемая силой вещей, сама поспешит обратиться на Восток, дабы там искать своей будущности, виды которой так неприязненны тамошним христианским населениям» [1546]. В качестве территорий, на которые Австрия могла предъявить свои притязания «Московские ведомости» называли Боснию и Герцеговину.

С другой стороны, Бойст не отказывался за счет Турции достичь взаимосогласия между Австрией, Францией и Россией в восточном вопросе и плоды такой политики использовать в вопросе германском, чтобы ущемить интересы оставшейся бы в таком случае в одиночестве Пруссии. В своем донесении в Берлин [1547]Вертер сообщал, что старания барона Бойста заключались в том, чтобы «не состоялась ни одна самостоятельная акция России, и Австрия не осталась изолированной в этом вопросе». Петербург был оповещен об этих планах австрийского министра.

Принц Ройс писал Бисмарку о царящей в Азиатском департаменте МИД «враждебности в отношении Франции и усилившемся недоверии к Австрии, с тех пор как здесь стало известно <���…> об антанте между Францией и Австрией». Эти негативные чувства умножились после получения австрийским представителем в Константинополе инструкции из Вены, в которой рекомендовалось относиться с исключительным вниманием к интересам Франции и фактически игнорировать позицию России [1548], а так же после того, как укрепление отношений между Австрией и Францией в восточном вопросе стало заметным [1549]. В этой связи Ройс передавал в Берлин, что Горчаков демонстрировал недовольство французскими интригами и свою уверенность в том, что «таким образом явная цель императора французов отделить Россию от Пруссии была едва ли достижима» [1550]. Верность этих сведений Ройса подтверждается оценкой методов французского внешнеполитического курса, сделанной самим Горчаковым. В докладе 22 мая на имя Александра II российский министр писал о желании Наполеона III распространить во французском общественном мнении слух о союзе между Францией и Россией, направленном против Пруссии, и желании «склонить нас на свою сторону посредством фантасмагории лести, преобладающей в Париже, а также умением и секретностью» [1551].

Помимо сведений о состоянии российско-французских отношений для Берлина также важна была передаваемая Ройсом [1552]информация о том, что, несмотря на тяжесть финансового положения и несовершенство военной реформы, «здесь еще в состоянии преподнести Австрии чувствительные затруднения, как только будут выпущены в Галицию несколько эмиссаров со славянской пропагандой и, возможно, у австрийской границы будет выставлен сильный наблюдательный корпус». Ройс считал, что Россия пойдет на такое активное противостояние с Австрией, будучи твердо уверенной в поддержке Пруссией ее восточной политики. А в этом вопросе, по его мнению, России был достаточен всего лишь «минимум»: отмена статей Парижского мира 1856 г. в отношении Черного моря и отказ Пруссии от поддержки планов Австрии по присоединению Боснии и Герцеговины. Ройс считал Россию в восточном вопросе настолько «неэгоистичной», что достижение двух названных условий было бы для царского правительства достаточным, чтобы требовать невмешательства в дальнейшие дела управления Османской империи.

В ответном предписании в Петербург [1553]Бисмарк отмечал, что Пруссия «никоим образом не выступит против, и, если представится повод, мы бы поддержали желание России» освободиться от ограничительных статей Парижского мира. Эти настроения подкреплялись заверениями прусского военного уполномоченного в Петербурге Швейница в том, что «вот уже сотню лет между прусской и российской армиями существует боевое братство», что неоднократно было встречено с одобрением российского императора [1554].

Информацию Ройса об австро-французском сближении Бисмарк оценивал трезво, не поддаваясь поднятой в Петербурге шумихе. То, что в Вене в настоящих условиях задумывались о распространении влияния на Балканах, он считал маловероятным, поскольку по его собственным представлениям и имевшейся в Берлине информации Дунайская империя была занята наведением внутреннего порядка. Милютин вспоминал: «Потеряв свое первенствующее положение в прежнем Германском союзе и даже вовсе вытесненная из политического состава Германии, лишившись своих итальянских областей, монархия Габсбургов очутилась изолированною в общей политической системе Европы, с разноплеменным населением, с разбитою армией, с расстроенными финансами» [1555]. На присоединение новых балканских территорий, сопровождавшееся незамедлительной бурей в международных отношениях, ослабленная Австрия, по мнению Бисмарка, едва ли согласилась бы.