Василий Дударев - Бисмарк и Россия. 1851-1871 гг.

Напомнив лишь однажды Горчакову о том, что берлинский кабинет и он лично неоднократно поддерживали Россию перед всей Европой в обстоятельствах более сложных, Бисмарк, таким образом, показывал потребность Пруссии в некоем возвращении кредита доверия русской стороной. Этот выпад Бисмарка можно рассматривать также в плоскости его личных отношений с Горчаковым. Прусский министр тем самым старался донести до своего русского коллеги, что теперь между ними диалог пойдет на равных, что прежним иллюзиям российского министра о послушности его прусского ученика нет теперь места в межгосударственных отношениях Пруссии и России. И Петербург пока не воспротивился этому.

При фактическом бездействии европейских великих держав Бисмарк смог добиться первого территориального приобретения для Пруссии. «Пруссии удалось, как нельзя лучше воспользоваться обстоятельствами 1863 года, для того чтобы начать и успешно окончить войну против Дании», – писали «Московские ведомости» в марте 1864 г. [1020]Такой исход датской кампании теперь на деле доказывал прусским политическим кругам выгодность ранее предложенной Бисмарком концепции «Поворота на Восток» как важного направления внешнеполитического курса официального Берлина.

Решение датского вопроса имело большое значение для будущего самой Германии. Безрезультативность переговоров в Союзном сейме в конце 1863 г. – начале 1864 г. заставила Берлин и Австрию хотя и от имени Германского союза, но все же самостоятельно и фактически в отрыве от Германского союза действовать в датских делах. Отсутствие представителей Германского союза на мирной конференции в Лондоне, мирных переговорах в Вене, замещение союзных корпусов в приэльбских герцогствах австропрусскими гарнизонами – все это на деле демонстрировало падение политической роли Германского союза в международных делах и его представительного органа – Союзного сейма во Франкфурте-на-Майне – во внутригерманских отношениях. «Санкт-Петербургские ведомости» писали: «Что же такое <���…> Германский союз? Мы бы сказали, что он ныне перестал существовать, если бы давно не были убеждены очевидностью, что он уже не существует» [1021], а юмористический «Кладдерадатч» уже и раньше изображал Союзный сейм неповоротливым толстяком в смешном облачении [1022], дремлющим длиннобородым звездочетом [1023]или уснувшим в старом уютном кресле среди полок с бумагами архивариусе в допотопном ночном костюме [1024]. Заржавевшая машина Германского союза была уже не в состоянии сдержать прусский и австрийский политические механизмы, запущенные в противоположных направлениях. «Вестник Европы» смотрел еще дальше, считая произошедшее решение датского вопроса раскачиванием Венской системы: «Под благодушным покровительством датского либерализма открыта

в кильских архивах и выработана в кильском университете пресловутая теория Шлезвиг-голштинизма, в виде первого протеста чувства германской национальности против постановлений Венского конгресса» [1025].

В Петербурге понимали, что Бисмарк едва ли остановится на этом. Грозным предупреждением звучали строки в «Санкт-Петербургских ведомостях»: «Дело идет не просто о неблагоприятной для нас перемене в распределении сил на европейском континенте, дело идет о создании на нашей западной границе сильного государства, придерживающегося завоевательной политики, о создании могущественного противника для нас на Балтийском море» [1026].

Решение датского вопроса оказалось для Германии и всей Европы началом еще более трагической пьесы, в которой схлестнулись два братских государства. «Вестник Европы» писал: «Шлезвиг-голштинский вопрос был только предлогом к распре <���…> настоящие ее причины коренятся в вековом прошедшем Пруссии и Австрии, в стремлении первой занять, второй – удержать за собой господствующую роль в Германии» [1027]. Союзники, отстаивающие германские национальные интересы в далекой Дании, в скором времени должны были столкнуться друг с другом в решающей битве, определившей судьбу всей Германии.

Было бы наивно полагать, что вопрос со спорными территориями был закрыт после получения Пруссией и Австрией прав на управление герцогствами и подписания Гаштейнской конвенции. «Порядок вещей, созданный ею (конвенцией – В. Д.), – писал «Вестник Европы», – заключал в себе с самого начала зародыш новых разногласий» [1028]. На время замороженный в Дании конфликт между двумя германскими государствами стремительно перетекал в иную плоскость международного кризиса, по-новому расставившего политические силы и захлестнувшего в итоге всю Центральную Европу. Усиливавшееся на фоне датского вопроса охлаждение отношений между Австрией и Пруссией не осталось незамеченным в Петербурге [1029]. В этой ситуации, однако, политика Бисмарка становилась более уверенной. Еще в 1863 г. «Санкт-Петербургские ведомости» отмечали: «Старинный принцип прусской политики – выжидать, пользоваться обстоятельствами, избегать прямого пути и непреклонных решений – остался в полной силе; сама не двигаясь с места, Пруссия имела наивность думать, что к ней придут навстречу. Она надеялась на самопожертвование других правительств, на добровольное согласие их признать над собою прусскую гегемонию – и надежды ее без сомнения оказались тщетными. В эту политическую распущенность г. фон Бисмарк задумал внести элемент движения и жизни. Он решился действовать не убеждением, а железом. Распространение прусского владычества <���…> до берегов Майна – такова была, по-видимому, задушевная мысль нового прусского министра» [1030].

Спустя ровно месяц после заключения соглашения в Гаштейне Бисмарк подчеркивал в секретном донесении прусскому поверенному в делах во Флоренции Карлу фон Бунзену, что «аннексия герцогств Пруссией кажется ему (правительству Пруссии – В. Д.) наилучшим решением; в принятии февральских требований оно усматривает удовлетворительное решение, но любое другое решение и вовсе рассматриваться не будет» [1031]. Правда, в своем выступлении в прусском парламенте несколько месяцев спустя Бисмарк вместо слова аннексия употребил более мягкое: «Персональная уния» [1032].

Австрийская позиция в отношении остававшегося в Киле наследного принца фон Августенбурга совершенно не устраивала Бисмарка, усматривавшего в этом повод для возбуждения новых требований со стороны представителей национального движения в герцогствах. В беседе со своим другом Робертом фон Койделем Бисмарк поделился глубокими переживаниями, связанными с отсутствием у него уверенности в том, что Пруссии удастся найти общий язык с австрийской администрацией в герцогствах. Он справедливо отмечал, что «шлезвиг-гольштейнский вопрос и великий немецкий вопрос связаны друг с другом настолько тесно, что нам, если дело дойдет до разрыва, придется решать оба одновременно» [1033].