Василий Дударев - Бисмарк и Россия. 1851-1871 гг.

В этот действительно грозный момент Мантейффель прибег к наставлениям Бисмарка и высказался в том свете, что внимательное отношение российского императора к германским династиям общеизвестно, однако прусское национальное самосознание было нестерпимо ранено тем несправедливым положением, в котором Пруссия оказалась после Венского конгресса, несмотря на свой вклад в разгром Наполеона. Вследствие сохранения территориального разделения прусского королевства, его документально подтвержденного второстепенного значения в политической жизни Германии, чувство несправедливости множилось из года в год и «с двойной силой» дало о себе знать в прошедшей войне. Вопрос о прусских аннексиях Мантейффель свел к стоящему перед европейскими державами выбору: либо дать свободу революции и анархии в Центральной Европе, либо достичь гарантированного законного порядка, пусть даже и за счет партикуляристских интересов отдельных германских государств. Прусский генерал добился поставленной перед ним цели. Его речь была настолько убедительна, что в ответ «император высказался об этих вопросах таким образом, что я вновь убедился, какого верного друга имеют Его Величество (Вильгельм I – В. Д.) и Пруссия в императоре Александре».

Позиции Петербурга и Берлина сходились также и в отношении к Парижу, вернее Наполеону III. Когда император поделился своей оценкой французского требования возвратиться к границам до 1814 г., Мантейффель с удивлением заметил: «Его Императорское Величество думает и питает к императору Наполеону те же чувства, что и Ваше Королевское Величество. Я редко встречал такое единообразие».

Вопрос, имеет ли Россия интересы, которые могут быть удовлетворены Пруссией, российский император оставил без внимания. Вместе с тем, при прощании с Мантейффелем он посчитал нужным еще раз сказать, что «полная медиатизация целых династий страшит меня». Прусский генерал отметил в этом «доказательство того, как глубоко проник этот вопрос в сердце императора».

Внимательное знакомство с ходом переговоров позволяет критически рассмотреть существующую в советской историографии оценку беседы Александра II и Мантейффеля как прошедшую в холодных тонах [1358]и не давшую практических результатов [1359]. Напротив, в этой встрече можно отметить несколько принципиальных моментов. Во-первых, для Петербурга было престижно то, что миссией Мантейффеля прусский король в такой значимый момент германской истории признавал фактически ключевую роль Александра II и влиятельную позицию России в международных отношениях. Горчаков в письме Штакельбергу особо подчеркивал, что «факт отправки и выбор персоны в любом случае являются свидетельством уважения к Императору, что мы ценим» [1360]. Это полностью развеивает миф французского посла в Петербурге Талейрана о полной изоляции России в это время [1361]. Во-вторых, прошедшая встреча демонстрировала совпадение интересов монархов России и Пруссии в общем стремлении к миру. По словам Горчакова, для России «жизненно важная» потребность заключалась в том, «чтобы европейский мир не был разрушен, и чтобы у России осталось время привести в порядок свое внутреннее развитие». Мир также был необходим и Пруссии для безопасности достигнутых ею в войне успехов, что, по мнению Горчакова, было возможно достигнуть лишь умеренностью Пруссии в своих требованиях. В таком случае Прусская монархия могла быть защищена от возможного конфликта с третьей державой, «под которой князь Горчаков понимал Францию». Он еще раз повторил Мантейффелю, что «формальной бережностью» по отношению к династическим наследственным правам Пруссия вошла бы в гармонию со всей Европой. В-третьих, оба монарха демонстрировали единую позицию по отношению к Франции. И, в-четвертых, Берлин фактически получал согласие Петербурга на территориальные изменения в Северной Германии в том объеме, в котором он сам их и определил в ходе войны.

Что касается возможных приобретений для России, Горчаков в разговорах с Мантейффелем 10 и 11 августа заявил, что в настоящий момент Россия хочет ни Дунайских княжеств, ни Галиции, ни отмены Парижского мира, поскольку в первом вопросе дела стали налаживаться, а проблема с Галицией решена прелиминариями. В отношении же самого болезненного для России вопроса об отмене ограничительных статей Парижского мира, Горчаков ответил образно: «Задевающие Россию параграфы договора 1856 г. в Париже должны быть отменены, но этот договор отомрет сам по себе, однако он (Горчаков – В. Д.) полагался на то, что, когда наступит время его действительных похорон, Пруссия не откажет России в своей дружественной поддержке» [1362]. На это высказывание Горчакова Александр II во время еще одной встречи с Мантейффелем заметил: «Я надеюсь, я могу на это надеяться».

Мантейффель заканчивал свое письмо словами императора, свидетельствовавшими о его чувствах к Пруссии: «Даже если Его Величество (Вильгельм I – В. Д.) не посчитается с пожеланиями императора, дружественная связь между Пруссией и Россией не изменится».

Демонстрация укрепления отношений с Россией стала большим успехом прусской дипломатии и лично Бисмарка в эти дни.

В последовавшей из Берлина телеграмме Бисмарк настоятельно советовал Мантейффелю еще раз выразить Александру II мысль о том, что если последует вмешательство заграницы во внутригерманские дела, Пруссии придется принять имперскую конституцию 1849 г., а недовольство германского народа приведет к революции, которую Пруссия в этот раз «сама и сделает, нежели будет ее терпеть». Если Россия потребовала бы более чем «вежливый поклон», Бисмарк советовал Мантейффелю придерживаться программы, которую мы в следующий понедельник провозгласим в палате» [1363].

Этой программой должно было явиться послание короля Вильгельма в отношении присоединения новых земель к Пруссии, которое предполагалось зачитать 13 августа 1866 г. на заседании уже открытого 5 августа прусского ландтага [1364]. Однако его не последовало в силу того, что накануне из Петербурга пришла телеграмма Мантейффеля, в которой сообщалось, что Александр II просит Вильгельма I воздержаться от каких бы то ни было официальных заверений до получения им его письма [1365]. В итоге, чтение послания короля пришлось перенести на 17 августа [1366], что стоило Бисмарку немалых нервов.

14 августа в Берлине было получено письмо Александра II королю Вильгельму I от 12 августа [1367]. В своем письме император повторно выражал переживания вследствие низложения с германских престолов правящих династий и с настороженностью отзывался о германском парламенте, в котором он видел предзнаменование революции. Призывая Вильгельма к умеренности, император, тем не менее, уверял в том, что отношения между двумя дворами не изменились бы, даже если бы Вильгельм не прислушался к словам племянника. «Дело в том, – пояснял Горчаков Убри, – что у нас (в этом вопросе – В. Д.) есть только одна отправная точка: непреходящая слава короля (Вильгельма I – В. Д.) и реальные интересы Пруссии, и что все комментарии, которые мы со всей откровенностью сделали, основываются на этом» [1368].